Роман о Лондоне

Проведя в своем новом жилище, в этой деревеньке под Лондоном неделю-две, Репнин пришел к выводу, что, наконец, спасен, что хорошо устроился и обрел покой. Окрестные перелески, цветущие каштаны, деревенская тишина по ночам, весна, звезды на чистом небе действовали на него усыпляюще. Он превратился в конюха, но при этом остался князем. Каждое утро он на автобусе, останавливающемся у самого входа, отправлялся в Доркинг, к мистеру Джонсу, а вечером возвращался обратно и ужинал на воздухе перед гостиницей, куда стекались жители ближайших домов посидеть за кружкой пива. Люди рассаживались на деревянных скамьях или прямо на траве. Постепенно у мужчин начинали блестеть глаза. Потом один за другим они уходили. Предварительно, под общий смех, завернув в сортир. А после и окончательно расходились, громко желая оставшимся «спокойной ночи», good night. Затем по радио исполнялся английский гимн, и все замолкало. Вокруг, уже роняя цвет, белели цветущие яблони. Репнин получил свое первое жалованье в Доркинге и каждое утро ездил с Джонсоном в конюшни. Но по сути дела он еще и не работал. Как неприкаянный по целым дням ходил за тренером, которому вообще нечего было ему поручить. Князь превратился в конюха, а сам себе казался человеком полностью пропащим — живым трупом. И в то же время униженным себя не чувствовал. Такая жизнь ему нравилась, он словно бы отдыхал летом в деревне, в своем Набережном.

Дело, которое ему определили, заключалось в том, чтобы следить за копытами кобыл, изучать повадки и характер лошадей. Джонс говорил ему о жокее, которому предназначается молодая, ирландская кобылка. И, рассказывая, каждый раз в конце повторял одно и то же, что, мол, старуха жадна на деньги и просто спятила: хочет выиграть заезд на такой молоденькой кобыле, причем с жокеем, получившим право на скачки лишь в минувшем апреле. Ежедневно все завершалось общим обедом в компании остальных конюхов и игрой, которая была Репнину хорошо известна.

Darts.

Около пяти вечера он мог уже быть дома. Для Джонса, казалось, важней всего было научить Репнина жаргону заправских лошадников. Он старался, чтобы Репнин говорил так, будто среди них вырос, и поэтому неустанно поправлял его. Отпускал он замечания и по поводу одежды и обуви Репнина, следил, чтобы и в одежде и поведении Репнин ничем не отличался от настоящего конюха. Зачем, неизвестно.

Об ирландской кобыле, которую готовили для скачек, он рассказал целую историю. Графиня упрямо решила попытать на ней счастья. Нравилась ей эта кобыла невероятно. У нее даже вошло в привычку целовать ее в лоб. Предсказывала ей блестящее будущее. В случае неудачи на скачках намеревалась ездить на ней верхом сама. Пока тренировали эту молодую лошадь, графиня приезжала посмотреть, как она галопирует. Ежедневно. Если шел дождь, шлепала в сапогах по грязи. А если дождя не было?

Джонс каждое утро хватался за голову. Она, говорит, просто тронулась. У ирландской кобылы, конечно, красивые ноги, и она хорошо берет старт. В начале заезда несется как угорелая, но выдержать до конца не сможет. В конце она сдаст. У нее слабоват круп, к тому же норовиста и, случается, сбрасывает наездника. У нее дурная привычка, когда почувствует кнут, повалится на спину и катается по траве.

Репнин слушал все это молча.

В первые дни в своем новом жилище он просыпался с чувством упоения от природы и пения птиц, которого не слышал уже давно. Он был очень предупредителен с Мэри и со всеми домочадцами, а прелестная молодая женщина, приносившая по утрам чай, и впрямь казалась ему очаровательной актрисой. Он безукоризненно вел себя с ее отцом и матерью. Служащие гостиницы и соседи в самых лестных словах отзывались о поселившемся у них иностранце.

Но недели через две все переменилось.

Теперь по утрам Репнин вставал непроспавшимся и хмурым и едва обменивался двумя-тремя фразами с приносившей ему чай Мэри. Как-то даже случилось, что он не поздоровался с ее отцом и прошел мимо, словно во сне, глядя неизвестно куда широко раскрытыми глазами. После ужина он уже не сидел, как прежде, за столиком, где подавали пиво. Словно разыскивая кого-то, он блуждал по кладбищу, что было через дорогу от дома, и каждый вечер подолгу ходил по каштановой аллее или молча сидел там. Среди соседей пошли разговоры.

Репнин был вроде бы при работе и в то же время без работы.

Графиня Панова тщетно зазывала его несколько раз к себе на чай.

Он дотошно и ревностно исполнял свои обязанности только в отношении ирландской кобылы, но на вопросы отвечал резко, а больше молчал, так что Джонс не мог понять, что с ним происходит?

Он впал в отчаянье после первого письма жены.

А второе письмо из Америки его совсем убило. Хотя Надя явно старалась не ныть и не сгущать краски, тем не менее несколько раз повторила, что, мол, не все то золото, что блестит, даже и в Нью-Йорке.