Роман о Лондоне

Ему уже известно: многие из тех, что дошли с отступающей армией из Сибири до Черного моря, скончались; и перед глазами встают города, переполненные русскими беженцами. А названия колышутся в памяти, словно хоботы молодых слонов, словно яванские танцовщицы, и он шепчет их про себя и прислушивается к их звучанию: Манила, Гонолулу, Сурабая, Сингапур. Много там было русских, много и сейчас, хоть они умирают или устремляются дальше, в Индию, наводняя города, имена которых благозвучны и божественны. Вспоминает — когда состоял в Комитете — не раз посылал им из Лондона крохотные денежные вспомоществования. А может быть, они сейчас там живут даже лучше, чем мы здесь, в Лондоне? Бенарес, Калькутта, Райпур, Лахор? Во всяком случае, там люди хотя бы признают религию. А здесь — только купля-продажа и пустые обещания. Да, да, сейчас во всем мире полно «перемещенных лиц», русских. По всем границам бывшего могущественного русского царства. И в мусульманских столицах, названия которых словно благоухание садов, эхо далеких войн, прелесть цветов: Кабул, Исфахан, Багдад, Мосул, Дамаск.

Здесь, в Лондоне, он упивается этими названиями, как путешественник, собирающийся в дальний путь. Но все прерывают военные воспоминания, словно удар по турецкому барабану — Стамбул!

Причудливые названия городов бывший юнкер бормотал сейчас в Лондоне по памяти, сохранившей их с детства. В те давние дни они с товарищами мечтали побывать в этих далеких краях. Репнин не смог.

Он вспоминал, как молодые юнкера водили пальцами по географической карте, слонялись по ней туда-сюда, будто арестанты по тюремному двору в ожидании расстрела, как клялись все вместе отправиться в неведомые земли. Мечтали пройти по пескам пустыней, имена которых выкрикивали вместе с названиями далеких городов. Пустыни были прекрасны, оазисы — на каждом шагу. Сейчас в его памяти эти названия напоминали имена прелестных обнаженных негритянок на картинках, которые они вырезали из книг и тайно показывали друг другу под партой: Момбаса, Мусумба, Лулуа, Йола. И перечень африканских названий завершало, словно птичий щебет, — Антананариву.

Из путешествий, которых они никогда не совершили, юноши возвращались вместе с воображаемыми караванами в города, названия которых он, словно впадая в детство, шептал теперь в Лондоне: Картум, Мурзук, Бискра, Марокко, Могадор.

Но тут, где-то на улице или в радиоприемнике било девять часов: дон, дон, дон, дон, дон, Лон-дон, Лон-дон.

Он вспоминал, как родители обещали, что будут встречать его, возвратившегося из путешествия, в Париже. В их возрасте для таких, мол, поездок уже поздновато. Кроме того, хоть это от него тщательно скрывалось, они — тогда люди весьма пожилые — прямо с ума сошли — намеревались разводиться. И жить отдельно. Он так и не узнал почему. Родители это скрывали. Молчали.

Они писали ему из Парижа, из Неаполя, из Венеции, они будто бежали от России или от самих себя. Репнины, как он часто говаривал Наде, всегда любили бродяжий образ жизни. Их предок во время войны с Наполеоном дошел со своими казаками до Парижа. А он, его потомок, вынужден окончить жизнь нищим в Лондоне, вдалеке от Невы. Как это часто случается, Репнин в своем несчастье возненавидел огромный город, который становился ему все более отвратителен с его темным прошлым — коварными королями, палачами, отсеченными головами, виселицами, театрами и игорными домами.

Заметив, что муж совсем пал духом, Надя уходила по утрам из дома тихонько и оставляла ему иллюстрированные журналы и газеты, которые неустанно собирала и присылала им старая графиня Панова.

Хотя в больнице предупредили, что теперь ей следует есть побольше мяса, Надя питалась лишь хлебом с медом, оставляя мужу свою жалкую порцию рыбы и картошки. А от мяса, уверяла она, ее просто тошнит.

Многолетние эмигрантские скитания выработали в русских супружеских парах особую чувствительность к смене настроений партнера, и жизнь каждого, таким образом, как бы удваивалась, они регистрировали колебания в расположении духа друг друга, будто два сейсмографа в одном и том же институте. После возвращения Репнина из его летней поездки Надя по-прежнему была окружена его нежностью и вниманием и тем не менее ощущала в муже какой-то глубокий, скрытый надлом. В то время как она становилась все оживленней и радостней и все больше удалялась от мыслей о самоубийстве, он с каждым днем мрачнел и снова говорил ей о своей любви так, словно она не жена его, а дочь.

Когда однажды утром он еще раз повторил это, Надя остановилась и долго рассматривала его. Она бы хотела больше этого от него не слышать. Она не ребенок, она его жена. Весь день потом как-то странно улыбалась, только губами. Но была невеселая.