Роман о Лондоне

Да, тут, на картинке, был виден и их дом. Были те же самые окна, высокие окна, целая дюжина окон в бельэтаже. В круглую лупу он отлично их рассмотрел. Дом его деда был нечто вроде дома-близнеца. Собственно, это были два дома с двумя совсем одинаковыми подъездами. Роскошный дом, как будто бы сросшийся из двух.

Репнин подумал — который же вход вел в их половину? Они похожи как две капли воды, и он не был уверен, который же из двух вел к ним. Хотя тысячу раз подъезжал сюда в экипаже. Забыть это казалось невероятным. На лбу проступил пот. Ряд высоких зеленых деревьев вдоль реки заслонял вид. Он бесчисленное множество раз входил в детстве в этот дом, а сейчас смотрел на него с лупой в руке и не мог с уверенностью сказать, куда именно он входил. Одна дверь вела в их половину, но на этой фотографии, растерявшись, он не мог понять, которая именно? С помощью лупы Репнин как бы вернулся в Петроград и вот стоит перед домом и теряется в догадках, в который подъезд некогда входил и откуда выходил. В первое мгновение, взглянув на свой дом через сорок лет, он был уверен, что к ним вела правая дверь и что он ее узнал. Однако в следующее мгновение ему показалось, что, наоборот, левая. Даже окажись он сейчас действительно в Петрограде, он бы и на месте не определил, которая из двух дверей его. Было такое ощущение, словно он сам себя разглядывает в лупу.

Двери были похожи одна на другую, как два близнеца, и он их забыл — во всяком случае так ему казалось. Изумленный, Репнин беспомощно оглядывался по сторонам, надеясь найти кого-то, кто бы в гостинице, напротив кладбища, у остановки автобуса мог ему это объяснить.

Совсем обессилев, точно получив удар в грудь, Репнин стоял у окна с книгой в руках, а затем, боясь упасть, потому что у него помутилось в голове, опустился в кресло. Невозможно, невозможно, бормотал он про себя, невозможно, чтобы я это мог забыть. Он старательно вспоминал так отчетливо изображенный на картинке дом. Здесь, у подъезда стоял экипаж отца. Столько раз, столько раз экипаж поджидал здесь отца! Днем и ночью. Репнин вспоминал, как приводил к себе ночевать подвыпившего друга, Барлова. Сейчас он снова стоял под знакомыми окнами и стремился войти в дом сквозь лупу, сквозь увеличительное стекло, что, естественно, невзирая на огромный, прогресс человечества, сделать было невозможно.

Он долго разглядывал в лупу дедушкин дом. Машинально, отыскивая в своей памяти какой-то другой кусочек города, в котором вырос, он принялся все быстрей и быстрей перелистывать страницы оставленной ему графом Андреем книги. Перевернул еще две-три и вдруг увидел крейсер балтийского флота «Аврору», орудия которого возвестили конец российского царства.

На эту фотографию он смотрел очень долго.

В глазах стояли слезы.

Но раздался стук в дверь. Мэри, кокетливая и улыбающаяся, несла ему вечерний чай и, открыв настежь дверь, в нерешительности остановилась. Репнин, так сказать, полуодетый, в распахнутом халате, развалившись сидел на кресле с лупой в руках. И хотя Мэри в тот день вошла к нему тоже в халатике, обнажавшем добрую часть тела, он смотрел на нее каким-то странным, остановившимся взглядом. Она чуть было не вскрикнула. Репнин сидел не шелохнувшись, бледный, растрепанный, и Мэри показалось, что он мертв.

Она замерла.

Только услышав, как он спокойно попросил ее оставить чай на столе, Мэри повернулась и постаралась поскорей ускользнуть из комнаты. Она явилась ему чудесным видением, так необычно одетая, вернее, почти неодетая, и исчезла мгновенно. Ее смутил вид его голых ног. Халат у Репнина был распахнут почти до пояса.

Но особенно поразили эту молодую кокетливую женщину слезы на глазах у Репнина. В Англии мужчины не плачут. Она так смешалась, что впопыхах не сразу нашла ручку двери.

Только на следующее утро, приняв душ, Репнин кое-как пришел в себя и отправился в Доркинг на работу. Шел неуверенно, во всем теле чувствовал тяжесть, будто неожиданно разболелся и просил прощения у Джонса. Джонс предложил ему вернуться домой, однако Репнин отказался. Он как тень следовал за Джонсом по пятам, пока тот готовил ирландскую кобылу. Потом они долго, до самого обеда в Ньюмаркете, смотрели, как жокей, почти мальчик, которому поручили кобылку, галопирует на ней. Джонс с удивлением поглядывал на погруженного в какие-то грезы Репнина, который время от времени, словно пробуждаясь, чему-то улыбался. А затем безучастно слушал пояснения Джонса о предстоящих скачках. Тренер рассказывал и о протяженности заезда, и о тактике галопировки, о родословной кобылы. Репнин молчал. Изредка, взглянув на лошадь, произносил два-три слова и опять замолкал и продолжал грезить наяву. Он тоже полагал, что кобыла слишком молода.

В тот день лошадь оставили в Ньюмаркете.

Когда они вернулись, Репнину сообщили, что графиня велела тотчас же позвонить и приехать к ней на виллу. Пусть его подвезет Джонс.

Тренер отвез его на холм. Он не знал, зачем Репнина вызывают.