Роман о Лондоне

Когда какой-то буксир с раскрашенной трубой, из которой также не подымался дымок, прошлепал по реке, волоча две огромные порожние баржи и взбудоражив волнами и пеной Темзу, Репнину стало смешно. Смешным показался и мост Тауэра, знакомый с детства по открыткам, которые отец привозил из Лондона. Две огромные башни, две огромные высокие башни возвышались над рекой, а на них, кроме самого моста, были подвешены на цепях и два подъезда к замку. Средняя часть разведенного сейчас моста была высоко поднята, так что под ней свободно мог пройти довольно большой пароход. А над всем этим вершины башен были соединены пешеходным мостиком, похожим на гирлянду, на бессмысленные украшения, развешанные ради кого-то, кто там, на высоте пойдет. Куда? А никуда. Разве мог не вызвать удивления этот мостик, перекинутый над тяжеловесным сооружением, над грудами железа, кирпичными складами, буксирами, подъемными кранами, судами, эта, связывающая два берега ниточка, предназначенная для какого-то одинокого прохожего, которому в кои-то веки раз она может понадобиться?

Именно это в замысле строителей показалось Репнину самым странным, самым безумным и самым прекрасным. Сделанным именно для того, чтобы было на что взглянуть и, взглянув, спросить: а это еще зачем? Но чтобы видел и спрашивал об этом только Лондон и не видел тот, кто из Лондона уехал.

Будто все еще собирая книги для магазина, который он бросил, Репнин снова, как во сне, брел по городу, шел той же дорогой к собору святого Павла, уже видневшемуся слева сквозь беспорядочное нагромождение зданий, больших и маленьких крыш, нависших над изломами улиц. Он сам и все, что его окружало, — живое, естественное, необходимое, даже уличное движение, казалось ему безжизненным и немым, как то, что он видел на реке и за рекой. Все словно замерло. Он присел на скамейку, на набережной передохнуть и решить, куда пойти ужинать. Рядом мусорщик подметал дорожку. Его тачка на одном маленьком колесе стояла, прислоненная к скамейке. Человек собирал мусор возле скамейки и накалывал на палку валявшиеся в траве бумажки.

Он вежливо попросил Репнина приподнять ногу или, еще лучше, на минутку встать. Извинился. Репнин ему мешает. Только на одну-две минутки. А какой отличный денек. Солнце еще светит вовсю.

Репнин сказал: ничего страшного. Он присел ненадолго, ему уже пора, поднялся и пошел прочь. Через несколько шагов, на углу улицы, в которую собирался свернуть, увидел чистильщика обуви. Тот сидел на низенькой скамеечке, и казалось, у него были отняты обе ноги. Но заметив оторопевшего Репнина, он встал на колени и услужливо приготовил щетки.

Произошло явное недоразумение.

Задумавшись, Репнин остановился на углу вовсе не для того, чтобы почистить туфли — просто не мог решить, куда дальше направиться — направо или налево. Он помнил, что и на той и на другой улице имелось несколько маленьких дешевых ресторанов, где обедает мелкий люд — разносчики и продавщицы из окрестных магазинов. Вопреки своему намерению, он подошел к чистильщику, поставил ногу на его ящичек и замер в этой монументальной позе. Чистильщик был маленьким, толстеньким человечком в черном пиджаке с чужого плеча. Руки у него оказались неожиданно белыми, но кожа на пальцах растрескалась, и ногти были совсем черные. Некоторое время он рассматривал расставленные в ящике под ногой Репнина круглые коробочки с черной ваксой так внимательно, словно выбирал среди них наилучшую. На мгновение его рука застыла в воздухе, а затем извлекла одну из коробочек. Потом, через некоторое время он поставил эту коробочку на место и взял другую. Он делал свое дело, точно артист в театре.

Молча.

Репнин прикинул — они, пожалуй, ровесники. Но расспрашивать ни о чем не стал. Он заметил, что у стоящего перед ним на коленях чистильщика под пиджаком надет толстый шерстяной свитер, хотя день был теплый и солнечный и дождь уже перестал. Закончив работу и получив деньги, тот похвалил погожий денек и сказал: спасибо. Thank you.

А Репнину подумалось, что так мог бы завершить свои дни в Лондоне и он, русский князь.

Впрочем, существует ли некая общность собравшихся в Лондоне людей? Вот, например, они двое никогда друг друга раньше не видели. Этот чистильщик даже не догадывается, откуда Репнин приехал, как здесь оказался и никогда больше его не увидит. Нет, никакой общности людей не существует. Все это байки. Существует только человеческое одиночество. Так как чистильщик работал согнувшись, опустив голову и в шапке, надвинутой на самый лоб, Репнин не мог бы описать его лицо, даже сразу, отойдя на каких-нибудь пятьдесят шагов. Не узнал бы и в последующие дни, если бы тот и попался ему на глаза сто раз. Разве что по свитеру, рукава которого торчали из-под пиджака. По черной грязи под ногтями.

Маловероятно, что они еще раз встретятся. В Лондоне — тысячи уличных чистильщиков. И восемь миллионов прохожих, которые минуют их, не останавливаясь. Что это за общность людей?