Роман с героем конгруэнтно роман с собой

Посыльный проследовал через весь поселок, по главной улице, и, чтоб — не забыть, какие слова должен он доставить в пункт назначения, сообщал их всем, кого встретит. Встретил он многих, потому что был теплый вечер, без ветра, без кино в клубе и прочих культурных развлечений, и многие повылезали на улицу. Встречным от слов посыльного делалось лукаво и бесшабашно. Они ахали на Рыжикову беспардонность, говорили, что Рыжий — дождется. Точку зрения его — разделяли. Им делалось жгуче, как Мишка Ерголин эти слова отслушает и чего скажет в ответ. Встречные, вылезшие из дома — просто размяться на свежем воздухе, обретали цель и дальше уже — сопровождали посыльного, обрастая по пути другими, примкнувшими, все это веселилось, клубилось и спорило насчет Рыжиковой словесной формы, вырастало в толпу. Стало мгновенно достоянием всего поселка, телефонисток — тоже, хоть телефон совершенно не стребовался. Михаил же Никитич Ерголин всех, наоборот, разочаровал, поскольку выслушал молча, набычился, молвил — «Ему видней», запер свой кабинет и отбыл домой…

Володя Рыжик был для Тамары — друг, но еще был у нее тогда закадычный враг, Михаил Ерголин, первый секретарь райкома комсомола, и Тамара, пожалуй, любила их обоих тогда — одинаково, ибо лишь вместе, в своем гармоничном двуединстве, они давали ощущение полноты жизни и упругой силы бытия. Она уж привыкла — безо всякого вызова — сама являться под двери Большого бюро райкома, что этажом выше Малого, и в аккурат к концу заседания, к последнему пункту: «Разное». Никогда не ошиблась, явившись. Открывали дверь, чтоб послать за нею в редакцию, а Тамара уж тут. Все радовались, ни секунды не пропадало. Ерголин подробно излагал суть своих претензий. Суть все знали заранее.

После каждого критического материала в газете Михаил Ерголин подавал наверх занудный его разбор и настаивал на обсуждении. Фактов он обычно не отрицал, был объективен, Тамара к фактам — дотошна, но тональность всегда казалась Ерголину принципиально неверной, он слышал в тоне насмешку и даже издевательство над фактами и людьми, считал это — недопустимым. Тамара — ничего такого не видела, ни сном, ни духом не держала в уме, полагала, что критика и должна быть острой, без экивоков, даже обязана — задевать и кому-то быть неприятна, на то она и критика. Большой райком внимал этой бесконечной распре с терпением, тоже был задирист и молод, как теперь это видится, место было горячее, Заполярье, годы — шестидесятые, производство для страны — важное, притягивало людей башковитых, колючих, приглаженные — не приживались. В результате: Тамаре давали выговор, за превышение, так сказать, или Ерголин получал выговор, так сказать — за недоработку, или обоим — ставили «на вид», то ли — никому ничего не ставили, а призывали обоих — найти как-то общий язык, разбираться самим в своих молодежных вопросах. Если по-шахматному, в итоге была — ничья. Но лишь до следующего материала, где опять же занудно и однообразно все начиналось сначала.

Никакой личной неприязни у Тамары к Михаилу Ерголину не было. Мишка — парень был, в общем-то, свой, раньше работал прорабом на местной стройке, должность, как известно, собачья, он работу свою любил, делал честно, когда авралили с рудником «Суматошка» — был героем дня, «молнии» гордились его участком, с того и пошел авторитет. Ерголин учился заочно, бюрократом никогда не был, да и не стал, как второй секретарь — вполне гож, знал производство и вникать не ленился, к инструкциям, правда, уже тогда тяготение возымел чрезмерное, обязательно ему нужно всякий свой шаг подстраховать бумагой.

Когда стал первым секретарем — это полезло уже без меры, стал мнителен, значит внутри себя нетверд, языкастых стал избегать, все сразу принимал за насмешку лично над ним, а инструкций, которые получал ведь небось, не может же быть — чтобы совсем уж не получал, чтоб чувствовал голод неутолимый, вдруг стало Михаилу Ерголину не хватать, он начал писать свои, с учетом, как ему виделось, конкретных условий каждой низовой организации, считал их — делом серьезным, чуть ли не главным в своей работе, упразднил вокруг обращенье по имени, стал «Михаил Никитич», никак не мог — из-за Рыжика — привить этот приличный тон на комбинате. Писал он трудно, как почти и Тамара, им бы в паре этим делом заняться, завидная б вышла парочка, Ерголин засиживался на трудовом посту допоздна, домой ходил только ночевать, жена его ревновала, не могла только найти — к кому, не к кому было, разве что — к работе. Мишка жил в коммунальной квартире, в маленькой комнате, с тремя соседями, одно это многое говорило.