Роман с небоскребом

Однако помимо второй смены обнаружилась еще одна причина, по которой восьмой класс «В» коллеги не торопились прибирать к рукам. Завуч, дама с блеклым лицом, в рыночной блузке с оборками, повертела трудовую книжку и будто нехотя пояснила, что восьмой «В» – класс не совсем обычный, поскольку в нем собрались неуспевающие из числа трудных подростков. Учеников в классе всего восемнадцать, правда, в полном составе они стоят тридцати, но этого полного состава никогда не бывает. Обычно на занятиях присутствуют от силы человек двенадцать. Вообще-то этот класс собираются официально зарегистрировать как коррекционный, тогда преподающие в нем педагоги будут получать надбавку в тридцать процентов. Но, пока суд да дело, оформление бумаг, хождение по инстанциям и прочие бюрократические проволочки, класс числится общеобразовательным, оплачивается по обычной тарифной сетке, хотя его контингент полностью соответствует коррекционному. Поведав мне сию тайну, воззрилась на меня в ожидании.

– Подумайте как следует. Работа предстоит не из легких. У нас от этого класса все отказываются. Наверное, я не должна была этого говорить. Но вы так молоды… сколько вам лет? Двадцать? Я просто не могу воспользоваться вашей неопытностью. Это было бы неправильно.

– Я не боюсь трудностей. Мне нужна работа. Здесь мне все подходит. Частичная занятость, близость к дому, вторая смена. Все остальное не важно.

Завуч радостно встрепенулась. Похоже, в глубине души она боялась моего отказа. Видимо, несмотря на безработицу, желающих поработать с трудными подростками за копейки не находилось.

– Платить будем по седьмому разряду. У вас неоконченное высшее.

– А по восьмому нельзя? – спросила я тоскливо. – Можно же на усмотрение администрации…

– Сначала поработайте полгодика, покажите себя, тогда поговорим о повышении, – назидательно произнесла завуч.

Я понимала, что меня бессовестно используют, тарифицируя по минимальному разряду и отправляя при этом в самый сложный специфичный класс, и что вряд ли я получу повышение в этом учебном году. Но я понимала и другое: лучше я войду в класс с трудными подростками, чем снова отправлюсь первым метро на Лужу с неподъемным клетчатым баулом на плечах. Несмотря на то что на рынке я заработаю намного больше. Я устала от уличной торговли не только физически, но и морально. Мне казалось, что я деградирую среди пестрой суеты торговых рядов: горластых теток, безвкусных тряпок и бесконечных разговоров о ценах и товарах. Алка чувствовала себя в рыночной стихии как рыба в воде, с удовольствием болтала с товарками, после работы они собирались в компанию, закупали водку и провизию, отправлялись кутить к кому-нибудь на хату. Для нас с Сережкой это была чужеродная среда обитания. Мы вынужденно мутировали под нее, чтобы выжить, но такая жизнь не приносила удовлетворения. Сережка по-прежнему штудировал научные журналы и упорно налегал на английский. Я глотала книги, строчила рефераты, ногой покачивая коляску с радостно агукающим Ванькой, пребывавшим пока в счастливом неведении о том, в какое паршивое время его угораздило появиться на свет.

Вот почему я ухватилась за работу в школе. По крайней мере, смогу говорить не о китайском барахле, а о литературе.

Однако мои надежды оправдались лишь отчасти.

Уже на первом занятии стало понятно, что восьмиклассникам, делающим по четыре ошибки в слове «заяц», не имеющим ни малейшего представления о прописной букве в начале предложения и, по примеру Людоедки Эллочки, свободно обходящимся в общении пятью словами, из которых накручивали такие конструкции, что впору было приглашать составителя новомодного словаря ненормативной лексики для пополнения труда… Этим самым восьмиклассникам Островский, Тургенев и Достоевский были интересны, как бедуину валенки.

Учились в классе сироты при живых родителях, рано повзрослевшие, циничные, отчаянные. В свои четырнадцать – пятнадцать они повидали и пережили то, что выдержит не каждый взрослый. Прежде судьбой таких подростков занимались органы опеки, но в лихие девяностые, когда общественные структуры трещали по швам, они оказались не нужными никому: ни родителям, ни государству. В обществе, живущем по принципу «спасение утопающих дело рук самих утопающих», за кормой остаются самые беззащитные: старики и дети.

Девочка, в ярко-синих глазах которой застыли печаль и страх, безропотно сносящая грязные приставания и побои пьющего сожителя алкоголички-матери, мечтающая уехать в деревню и работать на ферме, потому что животные добрее и лучше людей…

Мальчик, чей отец задолжал крупную сумму и покончил с собой, а мать, чтобы погасить долг, продала квартиру, перевезла детей и старенькую бабушку в коммуналку и отправилась за границу – заработать денег на новое жилье, да и сгинула без вести… У бабушки на нервной почве отказали ноги. Теперь она не может работать гардеробщицей в поликлинике, а на копеечную пенсию втроем не прожить…