Роман… С Ольгой

Помалкивающий отец сидит штырём в пассажирском кресле. Я чувствую, как старший Юрьев сильно напряжён, а воздух в салоне чересчур наэлектризован. Трещит, искрит и хлопает, пропуская через себя покусывающий кожу рук положительно или отрицательно направленный заряд.

— Сын, давай-ка медленнее и тише, — мужская крепкая рука с сильно вытянутыми пальцами, зажимает моё правое запястье и тянет на себя. — Ромка, прекрати! Мы уже приехали. К чему эта гонка?

— Убери! — цежу сквозь зубы. — Не смей указывать мне, как вести машину. Ты здесь пассажир, а не водитель. Не нравится? — придавливаю плавно тормоз, мгновенно прижимаюсь к бордюру, включаю аварийку и с жалким свистом, вызванным трением резины об асфальт, подруливаю, чтобы высадить болтливого отца. — Пошёл на хрен отсюда! Не держу.

— Мы успеем. Зачем ты?

Успеем? Он смеется? Ему смешно? Да он, по-видимому, издевается. Убью! Убью его, если он сию секунду не заткнёт свой рот.

— Я хочу её увидеть. Едем дальше или…

— Да. Ромка, перестань. Ты увидишься с женой. Оленька — не одна, там с ней мама. Она звонила и…

Час от часу не легче! Мать — серьёзный врач, медицинский работник, профессионал, исследователь и строгий, грозный практик, привыкший добиваться цели, поставленной перед собой. Сюсюканье с постоянно хнычущими пациентами — это абсолютно «не Марго». Кто угодно, но только не она. Мама любит повторять, что врачебная жалость для больного сродни выстрелу в упор. Страдающим не нужны нежность, участие и хилое, почти всегда наигранное, оттого ложное, фальшивое, сказанное по вежливости, слабое сочувствие. Тем, кто болен и терпит истязающие тело муки, необходим профессиональный взгляд на вещи и стремительное, без раздумий, принятие решений, способных купировать или поглотить пытающую человека боль. Мать не знает, что такое ласка. Она не выносит низменное, с её точки зрения, сострадание. Эта сухонькая женщина — смертельно опасная искра и одновременно с этим поглощающее всё и вся бешеное, неконтролируемое пламя, уничтожающее слабое и пожирающее беззащитное на своём пути.

— Ей нужен я, моей жене нужна моя поддержка, а не здоровые иглы, капельницы, антибиотики и физраствор с глюкозой, бесполезные ширки и рецепты на мёртвом языке, которыми Марго её напичкает, нашпигует мою Олю, как молодую, слабенькую на сало свинку. Если она ей что-то сделает, клянусь, что собственными руками удавлю её, — шикаю, отвесив парочку проклятий плетущейся впереди нас хилой малолитражке бабского пошиба, перестраиваюсь на последний разворот. — Курица тупая! — даю клаксон что есть собачьей силы. — Пропади ты пропадом, обезьяна на колёсах.

— Стоп! — отец сбивает мою руку. — Приди в себя. Лёлик жива. Она ждёт тебя. В каком виде ты сейчас предстанешь? Ты выглядишь, как…

— Зверь? Животное?

— Ро-о-о-о-м… — отец растягивает ту же букву, с которой начинается имя женщины, без которой я дурею и схожу с ума.

— Они… Они… — сжимаю пальцами обмотку, впиваюсь в швы, ногтями рву до сей поры идеальную автоматическую, выверенную, вероятно, цепким лазером нитяную строчку, хриплю, плююсь и чувствую, что однозначно не сдержусь. — Разорву их. Вот этими руками, — сняв их, таращусь на бледные, подрагивающие ладони, щедро испещренные линиями сердца, ума, любви и бесконечной жизни, — я рассчитаюсь. Клянусь!

Теперь меня тошнит. Желудок абсолютно не стесняется, а содержимое, опутанное желчью и соляной кислотой, забирается наверх, растворяя пищевод и ротовую полость, щекочет нёбо и подступает к крепко стиснутым зубам. Диафрагма сильно сокращается, мешок с дерьмом спазмирует и подскакивает, а я, как тупорылая скотина, бекаю и блею:

— Бля-я-я-я-дь!

— Она жива, сынок. Помни об этом. Тихо-тихо, мальчик. Ром, всё будет хорошо. Приди в себя.

Я помню. Помню… Помню, что… Жена жива! Да только все эти батины стенания бесполезны. Эта жалость ни к чему.

— Я взываю к правосудию, папа, — кривляюсь, всхлипнув, жалко признаюсь. — Их… Их… Какую статью придумать, чтобы гниды не отмылись? Это ведь особо тяжкие.

Удержание силой. Принуждение. Дача запрещённых препаратов. Групповое изнасилование. Покушение на убийство.

— Какая, мать твою, статья?

— Следствие разберётся.

— Следствие? — щурюсь, словно над его словами издеваюсь.

Да не «словно»! Я заливисто смеюсь. Наверное, истерика ко мне внезапно подкатила.

— Папа-папа-папа, времена суровой справедливости давным-давно прошли. Здесь чуть-чуть другие умные законы. Есть пострадавшая, а есть обвиняемая сторона. Кто они? Кто их родители? Какие полномочия? Я ведь отстранён!

— Ещё бы! Ты муж. Ты и есть та самая пострадавшая сторона. Такие правила — тебе ли о таком не знать?

— Я, блядь, взываю к справедливости, а ты мне о правилах толкуешь. Дело состряпают и быстренько замнут.

— Не замнут!

— Папа-папа…

— Как ты служишь, если ничему не веришь?

— Я получаю деньги. Если угодно, отбываю срок, дослуживаю до пенсии, а потом…

— Охренеть признание! — отец громко выдыхает.