Роман… С Ольгой

Да! Конечно! Я добился, особо не стараясь, выезда наряда по адресу, который успел выучить наизусть. Этих тварей мы пасли давно. Однако повода всё не было. Знать, не иметь возможности и весомых, а не притянутых за уши, доказательств для того, чтобы что-то падлам предъявить у нас, как у служителей закона и правопорядка, уже вошло в проклятую привычку, от которой у хороших оперативников и следаков шуршала крыша и отлетала фляга с периодичностью раз в три-четыре дня. Поймать с поличным, застукать сук на месте преступления, устроить сволочам подлог, заманить в ловушку стало делом чести, той чести, от которой с некоторых пор почему-то не осталось ни х. я, а только стирающееся постепенно светлое воспоминание.

Мы приехали. Поднялись шустро на этаж. Рассредоточились в подъезде, а после позвонили, придавив на несколько секунд искрящий и играющий под пальцами дверной звонок. Нам не открыли. Штурмовать закрытую, тёмную квартиру, внутри которой, как ни прислушивались, ни хрена не происходило, по закону и проклятым правилам мы не имеем права. Криминального там точно не было. Зато там царствовали ослепительный мрак, удушливая вонь и оглушающая, разрывающая барабанные перепонки тишина. Мы обманулись. Как всегда… Как всегда! Наряд приехал не в то место, а жены в наркоманском логове, естественно, не оказалось. Вернее, по указанному адресу «никакая Стефа» больше не жила. Что-то вроде этого нам сообщили взбудораженные устроенной облавой не очень-то благонадёжные, но слишком сонные людишки.

Потом я спешно сдал дежурство, не отстояв каких-то жалких полчаса, и сразу же рванул домой со слабенькой надеждой на то, что Ольга уже на месте, а грозная, потому что невыспавшаяся и перевозбудившаяся от всех событий, мать начитывает юной, по сравнению с ней, конечно, стерве заумные нотации о том, как нехорошо себя «засранка», живя со мной, сегодня повела:

«Маленькая Юрьева, любимого мужчину жизненно необходимо уважать!»

Но…

«Она с тобой?» — встав на цыпочки, Марго заглядывала мне через плечо, а потом за спину, при этом громко всхлипывала, будто Лёльку хоронила. — «Боже мой, Ромочка, где она? Где моя Оленька? Игорь! Игорь!» — всплеснув руками, она в ладонях спрятала и без того заплаканное лицо. — «Надо оформить заявление. Юрьевы, что вы замолчали? У меня дочь пропала… Козлы толстокожие! Она… Она… Господи, ей нельзя волноваться. Рома, я хочу написать…»

«Я написал!» — рявкнул и, оттолкнув её, не разуваясь, прошёл по коридору, разложив на тумбочке ключи, портмоне и магазин патронов, которые после дежурства вместе с табельным намеренно не сдал.

Я сразу написал — не соврал. «Инкубационный период» в этом случае вообще не важен. Чётко, внятно, обстоятельно, подробно. Я описал, как выглядела на момент пропажи моя любовь, упомянул особые приметы и не забыл сказать, во что красавица приблизительно была одета. Откуда я всё это знал? Её фигура. Её контуры. Родинки и пятна. Смешная мимика. Кривляния и искажения голоса. Её размеры и параметры. Я знаю всё, ведь:

«Ольга Алексеевна Юрьева, 28 лет, волосы светло-русые, почти блондинка, голубые глаза, пухлые губы, ровный нос, сухощавое телосложение, метр семьдесят три… Была одета… Пальто, юбка в меленькую складочку, свободный свитер… Колется — пиздец как!» — это всё моя любимая жена. Одежду Лёлик показала, пока кружилась в тёплых, но капроновых колготках, в чёрном лифчике и с распущенными волосами перед экраном телефона, чтобы сделать видео, а после отослать в наш семейный чат. Это ведь бесовское топливо, на котором взлохмаченный тёмными ночами Ромка Юрьев способен продежурить без кофеинового допинга и полноценного отдыха ещё три-четыре дня.

«Ромка!» — батя пялился на меня тупым ослом, пока я грубо передёргивал затвор, надраивая оружейным маслом ствол. — «Это не по правилам. Слышишь? А ну-ка, посмотри на меня. Она найдётся. Всё будет хорошо».

«Я знаю» — глухо буркнул и, не раздеваясь, завалился на кровать. Пристроив на уровне глаз наше свадебное фото и заряженный свинцовой хренью пистолет, перекрестил на груди руки, в которых зажал мобильный телефон. Застыл здоровой, повалившейся на бок статуей. Я замер. Притаился. Скрылся. Погрузился в сумрак мрачный, слепленный из глины голем. Отыскал забытую когда-то тень. И начал выжидать. Но всё же грубо рявкнул, шикнув бате:

«Выйди на х. й!» — и тут же подмигнул смеющейся в тот светлый и погожий день жене, лениво растянув улыбку, содрогнулся телом и медленно, будто умирая, прикрыл воспаленные бессонницей глаза.

Кто мог знать тогда, что сучье ожидание затянется ещё на сутки, по окончании которых я буду дико улыбаться и мерить комнату широкими шагами, расхаживая монотонно вперёд-назад, рисуя идеальные крест-накрест диагонали, пропахивая тяжёлой обувью матрас супружеской двуспальной кровати, жалобно постанывающей за каждым разом, как только я наступал на измызганные грязной подошвой бывшие когда-то розовыми кружевные наволочки наших с ней подушек…