Роман… С Ольгой

— По-моему, я должен что-то говорить, а ты помалкивать, — почти не прикасаясь к ней, вожу руками, обозначая выступающие позвонки и острые лопатки. — Иди ко мне, — с ногами забираюсь на матрас и, двигаясь на пятой точке, обхватив её под грудью, тяну, пока не упираюсь задней частью в стену, которая служит изголовьем спального большого места.

— Ты изменился, — жена ложится мне на грудь, при этом странно выгибается, предлагая потолку и тусклым лампочкам, расположенным по периметру помещения, обнаженную, раскачивающуюся от её движений грудь.

— Это плохо?

— Что с тобой?

Что со мной? Наверное, накатило. Это был тяжёлый год. Могу сравнить его с тем, самым первым, после которого всё и началось.

— Я разговаривал с Марго.

— О чём? — неспешно поворачивает голову, при этом косит сильно глаз.

— О том, что произошло.

Нет, твою мать, вообще не отпустило. Люблю катать дерьмо в пустой башке, рожая охерительные версии того, что десять лет как сплыло.

— И что?

— Что? — придавливаю подбородком снующую передо мной макушку. — Спокойно, не мороси.

— Что она сказала?

А ей не всё равно? Какая, к чёрту, разница, что говорит Марго? Или Оля хочет что-то от себя добавить?

Прикрыв ладонью, как ковшом, одно из полушарий, медленно сжимаю мышцу, пропуская между указательным и средним пальцем розовый сосок.

— Мы будем разговарива-а-ать? — стонет Лёля.

— Я слушаю.

— Я? Я должна?

На то и был расчет. Она попалась с лёгкостью на мой крючок.

— Да, любимая.

— Но… — жена пытается привстать.

Удерживаю крепко. Раздвинув нижние конечности, проталкиваю женское тело между ними, а затем стопами, как крюками, цепляю тонкие лодыжки, стреноживаю и сам вдруг застываю.

— Ты хочешь…

Хочу всё… Всё, что накипело. Всё, что мучило. Всё, что не давало Оле спать. Всё, что было. Всё, что обездвиживало и уничтожало. Я хочу всё знать!

Жена рисует в воздухе, перебирая пальцами, будто струны арфы задевает, сопит и тихо всхлипывает:

— Ты должен был так себя вести тогда.

— … — увы, мне нечего сказать.

— Я думала, что ты обнимешь и прижмёшь к груди.

— … — перевернувшись на бок, закидываю ногу на неё, и навалившись массой впечатываю Лёлика лицом в подушку. — Нормально? — поправляю опавшие на лоб ей волосы.

— Да. Ром, я хотела, чтобы ты пожалел меня, чтобы укрыл, чтобы гарантировал защиту, безопасность, чтобы был рядом, чтобы навсегда.

— Извини меня.

— Я прочитала письма.

— Зачем?

— Так надо.

— Зачем? — сцепив зубы, через силу говорю, иду с ней напрямик, сводя подробности к минимуму.

— Она просит о помиловании.

— Обойдётся, — таращусь на родной затылок и, затаив дыхание, ещё чего-то жду.

— Она отсидела большую часть срока. Это её право.

— Что с тоном? — перегибаюсь через неё. — Лёль, что ты задумала?

— Ничего.

Немного отлегло.

— Ничего и не будет, — запустив ладонь за эластичную резинку на трусах, опускаюсь ниже, пока не упираюсь пальцами в горячие и гладкие половые складки. — Эта тварь не заслужила пощады, которая ей якобы положена законом.

Да будет так!

Пока жена катается по небольшой кровати, гоняя мелкого кота, я принимаю душ и тщательно обдумываю сложившуюся непростую ситуацию.

Сколько суке дали? Пятнадцать? Двадцать лет? Не помню ни номеров статей, ни речи прокурора, ни перекрёстных обязательных допросов, ни её финальных слов. Отбросил за ненадобностью. К чему? Сейчас меня тревожит то, о чём помалкивает Лёлька. Помилование? Досрочное освобождение? Отличное наё. ывание всей юридической системы. Ни за что!

Вода всегда действует на меня умиротворяюще. По крайней мере, я точно расслабляюсь, пока ловлю открытым ртом тёплые, почти ручные капли. До крови растираю кожу, смываю пену и снова становлюсь под лейку.

О чём в тот день она меня просила? Про что сегодня говорит? В чём сущность терапии, от которой лично у меня башка трещит?

Наш первый мозгоправ не выдержал того, что мы с ней вытворяли, сидя на одной кушетке в просторном «медицинском» кабинете. Я, как недалёкий хрен, помалкивал, а Лёля без остановки говорила, как будто подменили. Тембр её голоса в то время сильно раздражал. Она визжала, стонала и скулила, громко и надрывно плакала. Захлёбываясь, про что-то стрекотала, транслировала жуткий ультразвук. Я слушал. Слушал чутко, но совершенно в содержание не вникал…

— Оль? — заваливаюсь на кровать, аккуратно подкатившись ближе, в деталях повторяю женский контур, а после рядом замираю. — Спишь?

— Нет, — поглаживает монотонно Пашку, уткнувшегося ей в живот.

— Помоги, — обняв, притягиваю голую к себе.

— С чем?

— Говори! — целую нежно в основание женской шеи.

— Нет настроения.

Теперь я понимаю: если не сегодня, не сейчас, то десять дней, которые я виртуально оплачу, пройдут впустую, изображая порожняк.

— Что ты чувствовала тогда, любимая? — немного осмелев, шурую голыми ногами по острому и вздыбленному льду.

— Тогда?

Она хотела мне что-то рассказать — я точно помню, а я же стал, как опаскудившаяся на рынке баба, громко причитать, угрожая всем, кого внезапно посчитаю в чем-либо виноватым.

— Мне нужно знать.