Роман с простатитом

Утро за утром. Отели – белые бетонные параллелепипеды в четыре балконных пояса – тянутся вдоль моря, до набережной с новенькой, но все равно византийской, прихлопнутой по куполам церковью – две минуты, прямо в плавках и даже босиком, если бы я мог ходить без стелек с желваками. Песок на асфальте, золото в лазури – солнечные валы шли мерными рядами, как на Вайкики. Мне когда-то страшно хотелось переплыть теплый Геллеспонт, а то я всегда замерзал раньше, чем уставал. У нее тоже нашлась невыдохшаяся греза – плыть рядом с любимым в ласковых волнах (в одиночку заплывать она вообще боялась). Я дивился точности и грациозности ее кроля, которому я ее только что и обучил. Берег исчезал, вырастали горы, днем затянутые жарким маревом. “Это Олимп, – говорил я себе. – Греция”. – “Сухуми”, – отметала глубина.

Сердце, вспоминал я – и прикидывал, далеко ли до берега; вмешательство разума тут же вызывало беспорядочные перебои. Я мог бы не обращать внимания, но забвение все равно исчезало.

Зато моя нереида рядом со своим Посейдоном, даже отфыркиваясь от горькой пены, оставалась благостно-серьезной, как младенец у материнской груди.

На пляже то и дело русская речь. “Бабы, что это хоть за море,

Черное, что ли?” – “Эгейское, дура”. Милая заманивает меня в

Афины – ради меня, я знаю; но если прежде мне хотелось с ее образом лететь неведомо куда, то сейчас рядом с нею я ощущал, что уже доехал до цели. До забвения. (Это в глубине, а уму хватает и цены – полгербалайфа.) Зато, вкушая невидимый лотос, я вспомнил, что аппетит – это звериная страсть, а не просто неприятное ощущение под ложечкой. Всюду на лотках для лотофагов картины виноградно-апельсинового социалистического рая с фресок

ВСХВ, освещенные гостеприимными улыбками хозяев (какая-то улучшенная Грузия), персики помельче, зато истекающие спелостью и дешевизной, взвешивает на старинном безмене крестьянин прямо с осли.. с пикапа. Я и не подозревал, что один персик способен на целый день заполнить комнату ароматом.

Здесь было все, что может подарить реальность, – то есть ничего.

Но ланч в нашем холодильнике составлялся очень нарядный – хотя самыми аппетитными, как всегда, оказались имена. Арбуз – карпузо… Греческий язык богов и титанов в пенсне нам, оказывается, наполовину знаком, греки и пишут по-русски, с небольшими погрешностями: на вокзале видишь вывеску “трофим”, у туалета тоже не потеряешься – здесь “андрон”, там “гинекейон”, в лифте мелькнет “литургия”, а в книжной лавке я обнаружил книгу

Мпориса Полевого – что-то вроде “Повесть о прагматичном андроне”. Это было прозрение: прагматичный – конечно же, это солидный, основательный, словом, настоящий человек.

Стараясь зарываться припекаемыми ступнями поглубже в песчаную прохладу, после завтрака мы брели к отдаленным вигвамам: хозяин кафе на отшибе предоставлял навесы из лотоса и халявные пластиковые шезлонги в справедливом расчете, что полежишь-полежишь, а там и не удержишься от тяжелодонного стакана настоянных на болеутоляющем лотосе сока, пива, кофе глясе, шашлыка из пончиков, которыми неустанно обносит пляж златопушистый Ганимед из Ташкента, где он вкушал счастливое детство до третьего класса, а здесь вкушает изнанку всякого благоустройства: чтобы не быть принуждаемыми Хаосом, надо принуждать друг друга.

Белые шезлонги, сложенные стеной, образуют завораживающий орнамент, который можно обследовать часами, горяченький ветерок в тени вигвама кажется прохладным, можно смотреть вдаль, можно слушать шум волн или собственный никого из нас всерьез не касающийся разговор, можно прочесть полстраницы из хорошей, но, упаси боже, не гениальной книги, можно плыть, покуда не закружится голова, можно прогуляться на раскаленную спортплощадку – как я любил когда-то именно пекло… С пудовым грузом годов на подошвах я уже побаивался крутить “солнышко” – ограничивался шиком Механки – “склепкой”, но уже не взлетал одним лишь усилием мысли – крякал от натуги. Правда, моя наивная обожательница этого не замечала: “Ты как будто вообще не чувствуешь тяжести, ты самый красивый на всем пляже”. И то – под загаром, под панамками, метров с десяти мы гляделись отменной парой, глазастое бабье уже прозвало нас молодоженами.

– Если бы из меня душу вынуть, мне бы сносу не было.

– Без души ты был бы мне не нужен.

– Эта манера загорать без лифчика… Скоро вообще на женщин смотреть не захотим.

– Только немки и шведки, гречанки вообще в закрытых купальниках.

– Молодцы, Афродита должна быть экономной. А ты хотела бы быть… – Я собирался спросить – “гречанкой”, но какое-то отмершее озорство дрогнуло во мне, и я закончил: – Греком?

– Греком?! – как будто я предложил ей стать медведицей. Хотя ведь и в волшебных превращениях пол остается инвариантным: парень – в медведя, девушка – в медведицу.

– А что, разве ты не хочешь стать мужчиной?

– Да ну его, вам ведь положено что-то представлять из себя. А мы всякие сойдем.