Роман Суржиков. Сборник (СИ)

На время в город наведалась чума, и повседневная мещанская жизнь утратила смысл. Люди слонялись по улицам, глазели, перешептывались. Голоса сразу стали тише, шаги осторожней. Вчера и завтра исчезли — осталось только ныне. Тревожный, опустелый, лишенный будущего город был так созвучен душе Миранды, что хотелось плакать. В эти недели у нее раскупили весь товар с узорами, похожими на одиночество.

Позже болезнь уползла восвояси и утащила с собой судорожно рыдавшего аптекаря. В жизни не пробовавшая микстур Миранда осталась невредима.

Когда город оказался в осаде, Миранда взяла лютню и отправилась на стену. Находила место, где никому не мешала бы, садилась, перебирала струны, глядя в даль. Она не играла никакой конкретной мелодии, просто позволяла пальцам двигаться так, как велело сердце. Иногда пела — слова выходили бессвязны, незначимы, но мелодично текучи, как шум дождя или деревьев на ветру. Арбалетчики в широкополых шляпах, усатые ополченцы в вываренной коже, герцогские латники присаживались рядом, курили молча, кто-то дремал. Измученные многодневным напряжением воины отдыхали в этом странном облаке, окружавшем певицу. Однажды здесь оказался и сам молодой герцог. В сопровождении сквайра он стоял за спинами солдат, пока не кончилась мелодия, а тогда сказал:

— Я помню тебя девчонкой. Твой отец играл на пирах, иногда ты бывала с ним. Как твое имя?

— Миранда, милорд.

— Тогда ты пела о рыцарях и победах. Сейчас совсем иное.

— Я пою об этой войне, милорд. Так она звучит мне, — отвечала Миранда, холодея от страха.

— Никогда не слышал, чтобы война звучала так… Спой еще, я хочу послушать.

Ее пальцы дрожали, а горло сжималось, но отказать она не посмела. Прежде, чем уйти, герцог сказал:

— Спасибо, это было красиво.

В последующие дни он еще несколько раз подходил послушать, и всякий раз Миранде делалось тревожно. Потом она заметила, что невольно отыскивает взглядом его шлем с волчьей мордой и плащ, расшитый гербами. Миранда полагала, что герцогу не полагается самолично участвовать в сражениях, но оказалось иначе. Когда южане пошли на штурм и проломили ворота, лорд в волчьем шлеме рубился рядом со своими рыцарями, заливая кровью мостовую. Оттуда, где была Миранда, сложно было разглядеть многое, однако она прекрасно слышала гулкие удары тарана о доски, звон мечей, истошные вопли, тявканье тетив, свирепый голос герцога, выкрикивающего приказы. Война действительно звучала совсем не так, как казалось Миранде.

Южане откатились от стен и убрались восвояси. В тот вечер, когда город сиял кострами и пьяно орал на радостях, Миранда поняла, что больше никогда не услышит этого человека. От мысли сделалось печально… и спокойно. Печаль и покой Миранды уже давно привыкли ходить рука об руку.

Другим днем в ее дверь постучал герцогский сквайр:

— Милорд желает видеть вас.

Герцог предложил ей место за столом и кубок вина. Сел напротив.

— Я хочу нанять тебя.

— Вы желаете, чтобы я пела, милорд? Нынче вечером?

— И всеми будущими вечерами. Хочу, чтобы ты стала моим придворным музыкантом. Хочу, чтобы ты жила во дворце и пела, когда я попрошу.

Миранда оторопела, морозец прошелся по хребту. В этих словах определенно был некий пугающий смысл.

— Я живу в собственном доме.

— Неужели он краше дворцовых палат?

— Простите, милорд, но… я пою для души. Зарабатываю на жизнь другим делом.

— Каким же?

— Расписываю посуду, милорд.

— С детства считал, что дворцовая посуда скучна, и уж явно нуждается в росписи.

Причудливая, крикливо пестрая, тревожная жизнь потекла теперь. Миранде казалось, будто она на вечной ярмарке. Все кругом было блестящим и вычурным. Серебряные плащи, золотые гербы, десятки свечей где хватило бы одной, надменный лица, приторные слова, трехэтажные прически… Все было ювелирной мишурой, алмазной пародией на красоту.

Придворные пугали ее. В их словах всегда было три, четыре значения: в словах, между слов, между строк. Они презирали Миранду или ненавидели ее, но куда больше тревожило то, что и под ненавистью, и под презрением всегда скрывался второй смысл.

Пугал и сам молодой герцог. Он слушал ее игру с серьезным и задумчивым лицом, часто размышлял о чем-то, а размышления — Миранда была уверена — никогда не доводят до добра. К счастью, он редко заговаривал с нею, но когда это случалось, первым же вопросом ставил в тупик.

Например, мог спросить:

— О чем узор на этой вазе?

Миранда вынуждена была подумать, и понимала сама для себя:

— О боли потери и пустоте, милорд.

— Что ты потеряла?

Она перебирала в уме: любовь родителей — нет, никогда не было ее; мужа — о нем Миранда не жалела; детские мечты — больнее, значит, ближе…

— Детство, милорд, — говорила она и вздрагивала от своей отчаянной честности.

— Разве это плохо? На смену приходит зрелость, а значит — сила, свобода.

Не хотелось, ой как не хотелось думать об этом, а хотелось лишь отгородиться от мыслей — ото всех. Но не ответить она не смела.

— Мне кажется, милорд… мне кажется, мы растем из детства, как дерево из корней. Что станет с деревом, потерявшим корни.

Бывало и хуже.

— Миранда, что, по-твоему, самое ценное для человека?