Роман Виолетты. Парижские сладости

— Видать, мадам действительно сильно хочет умереть! — отвечала Мариэтта. — Я слышала, что вчера говорил доктор.

— Ты подслушивала?

— Нет, мадам, я лишь была в туалетной комнате и случайно услышала Ваш разговор.

— Великолепно! И что же ты слышала?

— Что Вам не стоит жить одной, и следует завести любовника.

— Не нужны мне мужчины, — сказала Флоранс с отвращением.

— Я хочу снять чулки, присядьте, мадам.

Флоранс спрятала лицо в цветах и не отвечала. Она не стала сопротивляться, когда Мариэтта разула ее, и вымыла ей ноги в воде с цветочным экстрактом.

Сорочку Флоранс сменила еще в театре.

— Какую эссенцию добавить Вам в биде?

— Ту, что и раньше. Несчастная Дениз так ее любила. Я верна ей уже полгода, Мариэтта.

— Да, во вред здоровью.

— Ох, Мариэтта! Когда я одна, когда я с собой… я все еще думаю о ней… я шепчу: «Дениз! Дениз…»

— И сегодня Вы будете звать ее?

— Молчи! — Флоранс приложила палец к губам горничной и улыбнулась.

— Я еще нужна Вам?

— Нет.

— Говорю сразу, если завтра Вы заболеете, это будет не моя вина.

— Спокойной ночи, Мариэтта. Если я завтра заболею, вина будет только моя.

— Спокойной ночи, мадам.

Мариэтта ушла, ворча, будто плохая горничная, но на самом деле горничная, знавшая о хозяйке все.

Флоранс прислушалась к удаляющимся шагам горничной, после чего подошла на цыпочках к двери и заперла ее на задвижку.

Стоя одна возле зеркала-псишё[5], при свете двух канделябров она перечитала записку, поцеловала и оставила на туалетном столике.

Она распустила волосы, развязала букет, скинула сорочку и осталась полностью обнаженной. Тело ее было пропорционально, невзирая на худобу, длинные черные волосы спускались до самых колен, голубые глаза подведены черным.

Причину худобы Мариэтта объяснила. Но было и еще кое-что, чего она объяснить не могла. Почти все тело Флоранс покрывали волосы.

Жуткая растительность возникала на груди, шла вниз, обходя два холма, затем утончалась, а внизу живота была словно мех. Поникая между бедрами, волосы появлялись и на спине.

Но Флоранс видела в этом некую особенность, гордилась тем, что соединяет в себе оба пола, и трепетно ухаживала за порослью духами и маслами. А самым удивительным было то, что в других местах кожа ее была совершенно чистой, гладкой, с восхитительным смуглым оттенком.

Смеясь, она рассматривала свое отражение, потом взяла щетку и стала причесывать непослушный пушок внизу. А после занялась цветами, превращая свое тело в цветущий сад. Она сплела венок из самых пахучих и надела его на голову, воткнула в волосы жонкили и туберозы, выложила холм Венеры розами, украсила грудь пармскими фиалками. А после медленно опустилась в шезлонг, стоявший напротив зеркала. Она вся состояла из цветов и была наполнена их запахом.

Одна рука ее легла на грудь, другая неспешно двинулась вниз, к жаркому алтарю, сжались губы, задрожали ноздри, закрылись глаза. Голова ее откинулась, ноги вытянулись, палец исчез между роз, дрожь прошла по прекрасному телу, бессвязные слова, прерывистые стопы, хрипы раздались среди цветов. А затем Флоранс, жрица-отшельница, три раза повторила имя, но не Дениз, а нежное имя Одетты.

Так первый раз за шесть месяцев Флоранс изменила.

ГЛАВА 8

Мариэтта, войдя на следующее утро в комнату хозяйки, увидела засыпанный цветами ковер и Флоранс, совершенно без сил лежащую в постели.

— Сделай мне ванну, Мариэтта.

— Ох, мадам…

— Что такое?

— Весь Париж сходит от Вас с ума. Прелестные женщины, очаровательные молодые люди все у Ваших ног!

— А я не заслуживаю их?

— Что Вы, мадам! Я не о том. Хотя бы из стыда перед людьми заведите себе любовника!

— Ты же знаешь, Мариэтта, мне противны мужчины. Вот ты любишь их?

— Одного. Но не всех.

— Эгоизм — вот что главное в мужчинах. Они любят нас только из эгоизма, показывают нас, если мы красивы и талантливы. Я не знала своей матери, а отец мой был математиком, и его интересовали больше прямые и окружности, чем собственная дочь. Он умер, когда мне было пятнадцать, не оставив мне ни денег, ни иллюзий. Он любил повторять, что смерть — это большая проблема, мир — большое целое, а Бог — лишь большая единица.