Романчик

Семеныч Высоцкий вяло махнул рукой, и… старая Москва никуда не исчезла! Наоборот, подступила ближе, тесней, подошла к горлу как теплая черная августовская вода.

Вечер стал набухать, вздуваться пеной. Вдруг проклюнулся Митя Цапин. Он что-то рассказывал, Семеныч Высоцкий и Авик смеялись. Потом говорил Авик. После его слов послышался голос Высоцкого: голос слегка забасовел, стал привычно подхрипывать.

Я раскрыл глаза.

Свету в ресторане убавили, публики стало больше.

– Да помню, помню я, Авик. Только начало забыл, а конец – помню…

Семеныч Высоцкий вдруг забарабанил пальцами по столу, потом едва заметно прошелся ладошками по груди, по плечам, даже по коленкам, поправил влитую, под горло, водолазку и, стараясь казаться равнодушным, тихо запел:

Я – по полю, вдоль реки:
Света – тьма, нет Бога!
А в чистом поле – васильки,
А дальняя дорога.
Вдоль дороги – лес густой
А с бабами-ягами,
А в конце дороги той —
Плаха с топорами.

Он еще раз, тихо-ласково, в полкруга, прошелся ладонями по телу, глянул с жадностью на висящую за стулом скрипку, затем легко, как воздушный гимнаст, подхватился и, слабо гаркнув: «И-эх, раз, да еще раз…», – нас покинул.

Уже с полдороги Семеныч Высоцкий обернулся, сказал: «Пока, Авик!» и пропал в проеме потайной двери, в ненасытном театральном чреве.

Авик безмолвно торжествовал. Он взблескивал темными очками и сладко причмокивал. Митя со всей своей институтской лажей и жалкими подначками был раздавлен. На Мите не было лица. Вместо лица объявилось что-то белокожее и пупырчатое, наподобие пуза мертвой лягушки.

– И ты… ты его тоже знаешь? – шепотом спросил меня Митя.

Я не успел ответить, потому что Авик, хлопнув себя рукой по лбу, крикнул:

– Совсем забыл! Мне сегодня Савелий, швейцар мне здешний, шепнул: шнапс в буфете кончается. Пойдем, Борюня, возьмем. Дают две бутылки в одни руки. А ты, Митяй, посиди тут. Иначе спугнем буфетчицу, она при незнакомом ни одной не даст! Мы в твой футлярчик бутылочки и загрузим. Бутылочки-то плоские. Полезут ли?

– Полезут, – обалдело сказал я. Никогда раньше Автандил так по-свойски моим футлярно-скрипичным пространством не распоряжался. Да и чего было так спешить? Водочка на столе, закуска за щекой. – Две плоские точно войдут… – справедливости ради уточнил я.

Митя понимающе кивнул. Шнапс в скрипичном футляре – это было близко и понятно. Митя и сам – и все в институте это знали – в футляре от балалайки часто носил бутылки. И какие! И по скольку штук!

Я продолжал глядеть на Авика во все гляделки. Тогда он сдернул футляр со стула, щелкнул ремнем, продел под него мою руку и, зашипев, как уж: «За шшшнапсом бегом маршш!» – поволок меня на первый этаж, в буфет.

Внизу, ни в какой буфет не заходя, Авик вытолкал меня на улицу, а там сразу задвинул в темень и слизь какой-то подворотни.

– А заплатить? – слабо сопротивлялся я. – С Митяя стребуют, а у него денег – ни шиша!

– Не стребуют, меня там знают. А ты… Ты просто олух царя небесного! Так ничего и не волокешь? Это же стукач!

– Кто? Владимир Семенович? – удивился я.

– Да ты не олух, ты остолоп! Причем тут Володя Семеныч? Блондин твой стучит, блондин! Я же разведчик, я их за версту чую!

– Брось, Авик! Митяй – свой парень. Мы столько раз выпивали и говорили про всякое… – Тут я осекся, потому что вдруг вспомнил: Митя во время пьянок, и верно, любил повыспросить про всякую всячину, особенно про то, про что рассуждать тогда не рекомендовалось.

– То-то же, – по-своему оценил мое замешательство Авик. – Разведчики никогда ничего не путают. Наконец ты это, ёханды-блоханды, понял. А теперь я тебе расскажу, что твой Митяй будет делать дальше…