Романчик

– Пошли! – буркнул он, и мы впятером вошли в лунно-полосатую – от решетчатого забора – темень конторского двора.

Моя бабушка, оставшаяся далеко, в маленьком городке на юге Новороссии, все места дознания и кары, равно как и места заключения, называла одним словом: ДОПР. «ДОПР, в ДОПРе, в ДОПРах».

Это же, времен военного коммунизма словцо вдруг употребил и дядя Коля пожарник. С одной стороны, словцо меня обрадовало: что-то родное затрепетало в воздухе. А с другой – опечалило: к чему все это? Зачем?

– Нас куда, в ДОПР? – спросил, ерничая, дядя Коля и, полностью расстегнув кожаную куртку, показал под слепеньким фонарем свой волосатый живот.

– В ДОПР! Именно в ДОПР! – засмеялся чему-то человек в светлом плаще. – Там тебе самое место!

– Ты пела так, что выли все собаки,
И у соседа обвалился потолок… —

заорал никогда не учившийся в музыкальных учебных заведениях дядя Коля.

– И мне хотелося без шума и без драки
Схватить тебя и хряснуть об пенек.

Как дядя Коля пел, так оно и получилось.

Покорно сели мы в подкатившую к железным воротам «канарейку» и действительно без шума и, уж конечно, без драки направились в милицейский участок.

Глава одиннадцатая Гурий Лишний и Ляля Нестреляй

Композиторы выбрасывались из окон. Народники тонули в зоологических прудах. Пианисты вскрывали себе вены в душевых, пахнущих крутым паром и горячей ржавчиной, кабинках. Духовики в том великом году «отдували» себе легкие или умирали от жгучего спирта на жмурах.

И только безалаберные скрипачи хотели жить, жить! Они хотели грызть смычковые трости и разламывать колодки с перламутром. Они желали – в упоении жизнью – заглядывать в нутро скрипкам и женщинам! Они хотели жить без ушиба сердец, без размельчения мозговых ядер!

Кроме скрипачей жить и жадно вгрызаться зубами в действительность хотели еще теоретики. Они были слишком умными и дальновидными, чтобы умирать. Или ложиться с «переигранными» руками в больницу. Или уходить в серый церковный сад с лицом, окаменевшим от неправд и фальши.

Гурий Лишний был теоретик и сеятель мыслей. В последние недели Гурий решил сеять слова. То есть, говоря по-русски, составлял словарь. Зачем ему, теоретику музыки, литературный словарь, Гурий объяснить не мог.

Однако по вечерам он приходил в неслыханное возбуждение не от музыкальных обзоров и разбора частей сонатного allegro, а именно от сбитых в столбцы слов.

Свой словарь Гурий показывал не всем. И не все из читавших выложенные на пол в строгом порядке листы оставались словарем довольны. Дело в том, что Гурий без каких-то особых мотивов и оснований смешал в одном словаре – два.

Первый словарь был ново-музыкантский, то есть, по выражению Гурия, словарь «кочумистов и лабухов».

Второй словарь был словарем всех прочих граждан, вдруг поперших в Москву вместе со своими диалектическими словечками и прочей лажей.

Меня Гурий своим словарем стращал.

– Вот чего нужно литературе в жизни! Словарёк. Словарь! А не твои стишки-рассказики. Будет словарь – будет литература! Не будет нового расширенного словаря – и литературе конец…

В тот час – последний час дневной неволи и первый час вечерней свободы – Гурий Лишний как раз раскладываньем словарных листов и занимался. А поскольку места для этого в скромно-стандартной комнатке общежития уже не хватало, Гурий решил работать со словарем в небольшом спортивном зале общежития.

Войдя в зал и напугав настольных теннисистов идущей за ним вслед комиссией («В комиссии – люди из ЧК. У нас тут черт знает что творится!» – заливал добрый Гурий), он стал устраиваться на теннисном столе.

Выдернув из полых столбиков деревянный крепеж теннисной сетки, Гурий забросил сетку подальше, за маты. А на столе разложил статьи словника. Встряхивая, как бойцовый петух, коком и сверкая очками, он трижды прошелся вокруг них. Затем остановился и стал выстукивать свою любимую, как он выражался, «одиннадцатиоль», или, говоря научно – квинтосекстоль.

– Рим-ский-Кор-са-ков-сов-сем-с-ума-со-шел. Рим-ский-Кор-са-ков-сов-сем-с-ума-со-шел. – Ровно одиннадцать раз в строгом порядке повторял он сочиненную когда-то классиком в минуты отдыха ритмическую фигуру.

В это же время в зал вошла – ничего об интересе ЧК к делам нашей общаги не знавшая – Ляля Нестреляй.

– Обосраться и не жить, – сказала Ляля. – Ты что здесь делаешь, глазастик?

Ляля чаще всего звала Гурия глазастиком. Ну иногда еще – дурошлепом. Гурий этого не любил, потому что действительно носил на треугольном личике квадратные очки и сильно топырил нижнюю губу. Чтобы как-то сквитаться, Гурий, в свою очередь, прозвал царственную еврейскую девушку Лялей Застрелись.

– Ляля! Ты женщина не среднего ума, – начал Гурий с приятного, – а такую лажу спрашиваешь. Ты что, не видишь? Словарь я здесь расширяю, словарь!

– Как это расширяешь?

– Ну как, как… В пространстве языка, конечно.

– А когда расширишь, тогда чего будет?