Romanipen (СИ)

И точно — совсем свежий след в осенней грязи. Ясно виден был кавалерийский сапог, но чуть не такой, как у гусар. Точнее не скажешь, чей, сапоги-то что у одной армии, что у другой похожи.

Петя закусил губу. Вот тут жутко стало. Следят, значит, за отрядом — не зря он ночью вскидывался иногда непонятно с чего! Он решил посмотреть пойти.

Идти по следу просто оказалось, в мокрой земле он глубоко отпечатался. Сам Петя шел по траве или по камням.

Запах дыма он скоро почуял. И дальше крался уже, хоронясь между деревьев.

А как костры вражеские увидал — по-настоящему страшно стало. Много… У Пети глаза разбежались, как стал коней у перевязи считать. Гусар три десятка было, а этих — почитай, сотня, а то и больше. Польские уланы из наполеоновской армии.

Петя тихо обратно пополз. А как костры скрылись за деревьями — в бег сорвался.

— Ты где был? — Алексей Николаевич накинулся на него тут же, за плечи схватил.

 Петя и сам знал, что переволновались уже все, потому что пропал надолго. Он вывернулся раздраженно: хватать-то так зачем! И стал рассказывать.

— Хороша клюква… — напряженно бросил в конце барин. — Сколько, говоришь? Сотня? Собирайтесь, как стемнеет — уходить будем.

Не выдалось в эту ночь отдохнуть. И в другую, и потом еще. Они кружили по бездорожью, плутали в темноте, путали следы — а все равно шли за ними поляки, не отставали. Петя видел близко следы, чуял дым, подбирался к ним и слышал, что готовились разделиться и окружить. Вот это хуже всего было: их-то больше в три раза, чем гусар, прижмут с нескольких сторон и не деться никуда.

Утро десятого дня неудачной вылазки они встретили в овраге, сидя с пистолетами наготове. Бежать дальше бесполезно стало, нужно было лошадям дать отдохнуть хоть немного. Знали, что следят за ними, ждут, как выйдут — а что тут сделаешь?..

Алексей Николаевич, вздохнув, поманил Петю к себе. Он присел рядом на край шинели и взглянул на барина.

Тот выглядел изможденным и нездоровым: осунулся, потемнел лицом. Он скользнул по Пете потухшими глазами.

— Господи, зачем же я тебя взял…

Сделанного-то не воротишь, к чему зря толковать? Барин нахмурился вдруг.

— Петя, вот что. В лагерь поедешь, — угадав его протест, он продолжил: — И спорить не смей. Сам говорил, хорониться умеешь и по-немецки понимаешь. Скажешь про нас, чтобы помогли. Лошадь любую бери.

И вдруг притянул его к себе. И целовать стал — резко, торопливо. Петя вывернулся: вот нашел барин время! Тут торопиться надо, а он лез.

Ему обидно было: ясно ведь, посылает, чтобы сберечь. Но ведь другой-то кто, из гусар, хуже справится.

Лошади все были усталые, заморенные — долго не проскачешь. Петя выбрал ту, что покрепче. Но все одно на такой из окружения еле прорвешься. Хорошо хоть, сам он легкий и худощавый, та под ним устанет меньше.

Петя вывел ее под уздцы из оврага, вскочил. На Алексея Николаевича оглянулся напоследок и весело улыбнулся ему. И понесся — грязь из-под копыт брызнула.

Конечно же, следили за ними. Тут же у ближайшего леса всадники замаячили, поскакали к нему. Петя усмехнулся: пусть по бездорожью попробуют нагнать.

Он пустил лошадь напрямик через поле, заставляя перескакивать ямы. Так и шею свернуть можно. Но если повод твердой рукой держать, заставить что надо делать — авось, и повезет.

Отстали, кажется… Петя выскочил на дорогу и перевел дух. Он знал примерно, в какой стороне лагерь, к следующей ночи можно успеть.

Рысью лошадь пустил, поехал. Да вот рано обрадовался.

Оказывается, поляки не в одном месте все сидели, а рассыпались по лесу рядом. Пятеро уланов совсем близко от дороги показались — Петя лошадь пришпорил и снова понесся.

Стреляли в него, пули рядом свистели. Он молил только, что в лошадь не попали. Сам-то ничего, и с раной доскачет, а если ее хоть заденут — смерть ему.

Он сам отстреливался, в одного попал. Но еще четверо их осталось — разве тут делу поможешь?

Отдалились они немного, Петя вздохнул облегченно. Но вдруг лошадь под ним споткнулась — и страх затопил. Упадет — и конец! А все одно гнал ее, чтобы от погони оторваться, она вся в мыле уже была. И шаг сбавлять начала — тут же нагонять его стали, своих коней не щадя.

А дальше как в тумане было. Петя снова стрелял, но в обоих пистолетах пули кончились. Нож выхватил, метнул в открытую шею улану — тот упал с залитым кровью мундиром.

И совсем близко, у самой его груди, пика сверкнула. Петя почему-то глаза того здоровенного усатого поляка запомнил — блеклые, злые. А лица, мундира, лошади его рассмотреть не успел.

Он сначала просто удар и толчок почувствовал, успел понять, что падает. И тут же боль вспыхнула, обожгла, и взгляд заволокла темнота.

…Холодно было. Петя весь заледенел, да так, что будто бы и не отогреешься уже. Холод вползал под промокшую одежду стылыми змейками, мягко обволакивал — закроешь глаза и забудешься, и не проснешься более никогда. Пальцы занемели совсем в жидкой ледяной грязи, а тела он уже вовсе не чувствовал.