Романовы. Пленники судьбы

Так или иначе, я переносила ежедневные унижения, пока они касались лично меня, но, как только речь зашла о моих детях, я поняла, что это выше моих сил. У меня их крали как бы между прочим, пытаясь сблизить их с ужасными маленькими незаконнорожденными отпрысками. И тогда я поднялась, как настоящая львица, защищающая своих детенышей. Между мной и Императором разыгрались тяжелые сцены, вызванные моим отказом отдавать ему детей помимо тех часов, когда они, по обыкновению, приходили к дедушке поздороваться.

Однажды в воскресенье перед обедней в присутствии всего общества он жестоко упрекнул меня, но все же победа оказалась на моей стороне. Совместные прогулки с новой семьей прекратились, и княгиня крайне раздраженно заметила мне, что не понимает, почему я отношусь к ее детям, как к зачумленным».

Цесаревна не осуждала мужа, который, стиснув зубы, наблюдал за происходившим. Ей было жаль его – большого, сильного и такого беспомощного, – страдавшего не меньше, но мало что высказывавшего вслух. Она видела, как он усердно молился, как был задумчив и печален все дни и знала, что он никогда не пойдет против воли отца. Она же будет с ним, чтобы не случилось потом. Саша ей дороже жизни. Его судьба – это и ее судьба тоже.

Ливадийская пытка продолжалась два месяца, и в ноябре Александр и Мария вернулись в Петербург. Они были разбиты морально и физически, но следовало вернуться к своим «церемониальным повинностям».

14 ноября наступил день рождения Марии Федоровны. Ей исполнилось 33 года. В Аничковом Дворце состоялся торжественный обед, прошедший в траурной атмосфере. У некоторых присутствующих возникло впечатление, что они находятся на панихиде. Фигурально говоря, так оно и было: не хватало лишь физического покойника. Но было прощание с прошлым, с дорогими воспоминаниями и чертами жизни, которым вряд ли найдется место в будущем, становившемся непредсказуемым. Все это понимали.

В декабре Цесаревич Александр послал письмо брату Великому князю Сергею Александровичу, находившемуся в Италии. В послании излил душевную боль.

«Про наше житье в Крыму лучше и не вспоминать; так оно было грустно и тяжело! Столько дорогих незабвенных воспоминаний для нас всех в этой милой и дорогой, по воспоминаниям о милой Мама́, Ливадии! Сколько было нового, шокирующего! Слава Богу, для вас, что вы не проводите зиму в Петербурге[49]; тяжело было бы вам здесь и нехорошо! Ты можешь себе представить, как мне тяжело все это писать, и больших подробностей решительно не могу дать ранее нашего свидания, а теперь кончаю с этой грустной обстановкой и больше никогда не буду возвращаться в моих письмах к этому предмету. Прибавлю только одно: против свершившегося факта идти нельзя и ничего не поможет. Нам остается одно: покориться и исполнять желания и волю Папá, и Бог поможет нам всем справиться с новым тяжелыми и грустными обстоятельствами и не оставит нас Господь, как и прежде!»

Единственная дочь Царя герцогиня Эдинбургская отправила из Лондона отцу резкое письмо, где написала беспощадные слова: «Я молю Бога, чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к Мама́, сумели бы однажды простить Вас». Александр II был расстроен и говорил потом, что не ожидал от Мари такого удара.

Царь со своей новой семьей возвратился из Крыма в конце ноября, и сразу в Зимнем Дворце возобновились вечера и приемы. Раньше за право участвовать в таких собраниях избранных боролись; теперь же многие страшились получить приглашение. Некоторые находили в себе мужество, сославшись на болезнь, не являться, другие же – в тоске и печали – вымучивали положенное время во Дворце и потом долго приходили в себя от всего виденного.

Стали циркулировать упорные слухи о подготовке к коронации Юрьевской, причем некоторые при дворе уверяли, что уже даже заказан вензель для новой императрицы «Е.III» (Екатерина III). Терпение Наследника явно истощалось и он однажды прилюдно заявил, что мечтает «удалиться куда угодно, лишь бы не иметь больше ничего общего с этой кабалой». Александр сочувствовал отцу, считал, что его заманили «в сети», сделав «неспособным» выбраться оттуда. Наблюдая жизнь Монарха каждодневно, Цесаревича не оставляло чувство жалости по отношению к отцу.

В начале февраля 1881 года писал брату Сергею в Италию: «Как жаль бедного Папа́ во всем этом, ты себе представить не можешь, и как надо быть осторожным, чтобы нехотя его не обидеть, потому что он обращает внимание на самые мелочи, на которые прежде и не думал обращать внимание! Ах, вообще так тяжело и грустно и столько бы можно было написать об этом, но нет возможности всего пересказать. Зимний Дворец наводит такую грусть и такую скуку, что выразить нельзя и бедный Алексей, который теперь один живет там, просто иногда в отчаянии, и не знает, куда деваться; ваше возвращение будет для него истинным утешением и радостью».