Романовы. Пленники судьбы

Брат Николай в какой-то момент совсем спятил, связался с куртизанкой, украл из дома драгоценности, чем чуть не довел до смерти Мама́. Потом его сослали в Среднюю Азию, они с Николой больше почти и не виделись[57].

У брата Дмитрия тоже своя дорога: как началась его служба, так больше ничем уже и не интересовался. Добрый, честный, но скучный малый.

Был еще кузен Сергей. С тем много лет близко дружили, делились многим. Из всех прочих Сергей интимней всех был Константину. Но с годами и эта дружба зачахла.

Одиночество скрашивали стихосложение и переводы. Особенно Шекспира. Более десяти лет К.Р. переводил «Гамлета». И хотя знал английский язык очень хорошо, но то, что получалось, не удовлетворяло. Чувствовал, что в оригинале Шекспир звучит сильнее, образы обозначены куда выразительней, чем в переводе. Пытался добиться требуемого соответствия. Перечитал все русские издания «Гамлета», буквально измучил своих европейских и близких и дальних родственников выяснениями точных значений тех или иных слов и выражений. В 1900 году «Гамлет» в переводе К.Р. был издан. В шеспироведении этот перевод до сих пор считается классическим…

Не имея близких друзей, Константин доверял свои мысли чувства дневнику. Перед смертью завещал все личные записи Академии Наук, поставив условие: вскрыть ларец с дневниками можно будет лишь через 90 лет после его кончины.

Это время должно бы было наступить в 2005 году, но все изменилось гораздо раньше: революция 1917 года свергла Династию Романовых и со всех документов, даже самых интимных, были сорваны покровы. Не стали исключением и 66 толстых тетрадей, куда Константин каждодневно заносил свои мысли и впечатления с 1870 по 1915 год.

Автор предстает человеком страстным, ищущим, метущимся, лишенным самодовольства как в юности, так и в зрелые годы. Это была честная и одинокая душа. Дневнику он открывал все, не таясь, размышлял обо всем, что волновало, озадачивало, заботило. Не раз возникала мысль: стоит ли оставлять потомкам описания самых нелицеприятных мыслей и дел? После мучительных размышлений всегда приходил к одному и тому же заключению: он должен быть честным не только перед Богом, но и перед людьми.

Вера в Бога, долг перед своим происхождением и положением все время подвергались испытанию. Греховные соблазны обступали со всех сторон. Великокняжеское положение обязывало быть чрезвычайно осторожным в словах и делах. Великим князьям ничего не прощали и ничто не забывали.

В одном из писем кузену Сергею Александровичу в 1883 году заметил: «Нам теперь стоит позавтракать у Донона (французский ресторан в Петербурге), выпить бутылку шампанского, чтобы свет оплакал навек нашу нравственность. Это очень смешно и нечего обращать внимания. Брань на вороту не виснет».

Наивные заблуждения молодости! Именно его адресат испытал на себе в полной мере. «Развратный образ» князя Сергея, без каких-либо видимых причин, прочно утвердится в сознании столичного общества. Самого Константина в «непристойном поведении» обвинять не будут, хотя здесь имелось значительно больше действительных, а не выдуманных оснований…

В юности Константин Константинович придерживался убеждения, что он вступит в связь с женщиной лишь после брака. Боялся «растратить» себя до срока, опасался за «чистоту своей души». Но все случилось «не по правилам».

В 1876–1877 годах Константин совершал кругосветное плавание на фрегате «Светлана». Тогда подобным испытаниям характеров и навыков службы нередко подвергались молодые члены Царской Династии. Вдали от дома, в простой мужской среде, в трудных морских переходах Великие князья должны были закалить волю, показать, на что способны. Константин выдержал испытание службой, но не устоял перед искушениями сладострастия.

Весной 1877 года несколько недель «Светлана» стояла в порту Нью-Йорка, где случилось «грехопадение»: Великий князь посетил публичный дом и в свои неполных девятнадцать лет впервые вступил в связь с женщиной. У него не было особой тяги, но статус «морского волка» обязывал. Накануне «рокового визита» 18 апреля записал:

«Я в отчаянном состоянии: когда я читал, по обыкновению, практику, вдруг пришла мысль, что я должен идти к женщине, и сама мысль была до того сильна, что я не мог преодолеть ее. Голова закружилась, я начал молиться и думал, что, совершив задуманное, я вернусь к Господу как блудный сын: но это подло, подумал я. Вспомнил Мама́, что это ее огорчит: но если бы она знала, что мужчина не может жить без этого, она бы поняла». Ему так хотелось стать мужчиной.

Случившееся в нью-йоркском публичном доме не окрылило. «Конечно, я изменил своему убеждению, изменил обещаниям, данным Мама́, но раскаяния я не чувству, только все бывшее осталось в памяти как тяжелый сон. Я был в полном сознании во все время…»

Больше всего удивило, что запретный плод не оказался столь сладким, как представлял до того. «Я не ощущал никакого сладострастия, и верно говорят, какая у меня холодная кровь».