Романс о великих снегах

Сказку эту или притчу Поднебесник давно когда-то слышал от стариков, запомнил и теперь частенько дочке перед сном рассказывал. У него появилась приёмная дочь, вот почему он оставил артель и ушёл подальше от людей, с которыми знаком; люди-то разные, кто-то промолчит, а кто-то брякнет языком – мол, это же не папка твой родной, это дядька с улицы. А ему хотелось быть родным, у него душа истосковалась. И вот здесь-то пригодился ему голос медовой густоты, колдовской красоты, проникающий в самую душеньку. Здесь он поднялся в полный рост как самобытный сказочник, непревзойдённый болтун-хохотун – так он сам себя порою критиковал.

Сочиняя небылицы, стараясь убаюкать милое дитя, Поднебесник частенько сбивался на сказку о невиданном и неслыханном чудоцвете.

– А как тот цветок величают? – спросило дитя.

Бывший плотник задумался, седую стружку поцарапал на загривке.

– Видишь ли, доченька, дело какое… Тот цветок величают по-разному. Народ у нас, доченька, по всей Руси великой горохом раскатился, порохом рассыпался. Народ прижился даже там, где камни мохом не одеваются. А где народ прижился, там у него и язык появился – что ни слово, то на особицу. Вот у нас, например, там, где я жил до войны, такие цветы называются – поднебесники.

– Потому что под небом, – сообразила девочка, вспыхивая глазками, – как подснежники под снегом. Да?

– Поднебесники, доченька, это – глаза небес, так старики говорили в тех краях, где я жил до войны. А откуда там глаза небес – это, дочка, я не знаю. Может, ангел в ту пору пролетал над землёю да слезу уронил. Может, богородица шагала в тех местах и плакала от жалости за нищих и убогих. Всякое могло быть. Ну, спи, касатка, спи, поговорим ещё.

Утром дочка проснулась – улыбка сияет в глазах. – Папка, мне приснились поднебесники. Целый букет. – Да что ты говоришь? Не может быть. На высоте они растут так редко, что на букет нельзя насобирать. Это нужно будет целое лето ползать на карачках…

Дочка засмеялась.

– Ну, это же сон.

– Неужели? – Отец её щёлкнул по «клювику», так он нос называл. – Сон до обеда в руку, после обеда в ногу. Понимаешь?

– Нет. А как это?

– Да я и сам, честно сказать, не разберусь. Как это так: сон в руку? Сколько раз мне снилось золото в руках. Иду как будто по ручью, в котором полно золотого песка и даже самородки попадаются – вот такие, больше куриного яйца. А просыпаюсь – ни крупинки нет в руках. Вот тебе и сон в руку. – Отец улыбнулся. – И точно также в ногу. Да, серьёзно говорю.

Приснились мне однажды сапоги с хорошими подковками. Хромовые. А может, яловые, из шкуры телёнка, офицеры на фронте носили солдатам на зависть. Ну, в общем, дорогие сапоги. А просыпаюсь – мать честная! – в драных кирзачах.

Ну, перед этим я маленько, правда, выпил, вот и заснул на покосе. Так что вывод, дочка, здесь один: сколько ты не спи, а дело без тебя с места не сдвинется. Правильно? Поэтому давай-ка, хозяюшка, ступай за водой, а я покуда печку растоплю.

Девочка с ведром ушла к реке, остановилась под берегом, да и позабыла, зачем пришла. Мечтательно глядит куда-то вдаль, чему-то улыбается. Вода в реке такая пресветлая, спокойная вблизи, а чуть подальше – если повнимательней всмотреться – будто бы качаются на волнах поднебесники, зачарованно кружатся в водоворотах, лепестки теряют на перекатах.

«И что в них такого? Дались они мне!» – подумала девочка, вспомнив про свои хозяйские дела. Только и там, возле печи, и за столом, где она помогала отцу, девочка нет-нет да и посмотрит за реку – высоко-высоко за рекой вознеслись две громадных вершины, которые где-то в тёплой пазухе своей хранят поднебесники, цветы неземной красоты.

* * *

Бродяга Артемидий – могучий парень, смелый, в одиночку топтыжил таёжные тропы, не смущаясь дикостью природы и неприветливым характером погоды. Был он вообще-то не бродяга, а вполне хозяйственный, крепкий и надёжный человек. До семнадцати годков прожил под крылом старообрядческой семьи, потом отбился почему-то. Ушёл в непролазную глушь, где даже птица редко летает – ветки повсюду висят как силки.

В глуши Артемидий жил, не тужил не похуже дикого зверя. Первое лето спал на вольном воздухе; ночи были ясные, а если дождь перепадал, он устраивал ночлег под разлапистыми ёлками или пихтами – навесы такие плотные, словно тесовые крыши, ни капельки не пропускали. Ближе к зиме, когда иней закучерявился по утрам на полянах, Артемидий избушку срубил. Промышлял охотою, рыбачил. К людям редко выходил – недолюбливал, честно сказать. Самые лучшие люди на свете – это деревья, уверенно думал Артемидий. Дерево накормит, обогреет, оденет. От дерева нету вреда и угрозы. Да и звери в тайге, если их не тревожить, тоже хорошие люди. А вот эти, которые скачут на двух ногах, – эти самые страшные, от них не знаешь чего и ждать.