Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Богатырев сетует на то, что в современном обществе превозносятся невежественных, не уважающие самих себя русские, которые носятся с отбросами французского общества как со знаменитостями. Он обвиняет французских гувернеров в том, что они подорвали традиционную веру в Бога, верность царю и отечеству и приучили молодежь презирать свой родной язык, религию, старших и предков. У молодых аристократов «отечество <…> на Кузнецком мосту, а Царство небесное Париж» [Ростопчин 1853: 10]. (На Кузнецком мосту были сосредоточены фешенебельные магазины французских торговцев [Bonamour 1965: 54], которых Богатырев считает, наряду с французскими гувернерами, виновниками национального упадка.) То, что любой иммигрант автоматически приобретает в России столь высокий статус, оскорбляет российское национальное достоинство и дворянскую честь.

Ну не смешно ли <…> покажется, <…> чтоб псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму. <…> Чего у нас нет? Все есть, или быть может. ГОСУДАРЬ милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый [Ростопчин 1853:11–12].

Богатырев перечисляет русских, прославившихся доблестными подвигами на поле битвы, и противопоставляет им французов: француз «врет чепуху, ни стыда, ни совести нет. Языком пыль пускает, а руками все забирает». В таком же духе он отзывается о Французской революции («головы рубили, как капусту») и о Наполеоне, который «пришел, как свирепый лев, <…> теперь бежит, как голодный волк». «Не щади зверя лютого» – этим призывом к русским воинам Богатырев завершает свою филиппику [Ростопчин 1853: 13–14, 17].

Подобно многим другим сочинениям Ростопчина, этот памфлет первоначально ходил по рукам в рукописном виде – и, по-видимому, анонимно. Один из экземпляров, привезенных в Петербург, попал в руки адмиралу Шишкову. Шишков был рад, что нашелся его единомышленник, и в марте опубликовал «Мысли вслух», чуть смягчив остроту выпадов против Франции. Ростопчин был недоволен внесенными изменениями и в мае 1807 года напечатал оригинальный вариант в Москве [Булич 1902–1905, 1: 190; Овчинников 1991: 151]. Очень быстро «эта книжка прошла всю Россию, – писал один из современников, – ее читали с восторгом! <…> Ростопчин был в этой книжке голосом народа; немудрено, что он был понят всеми Русскими» [Дмитриев 1869: 241]. Е. А. Головин, друг Ростопчина, писал ему из столицы, что члены петербургского Английского клуба (представлявшие, как и в московском клубе, элиту общества, которая включала на этот раз сановников, занимавших высшие государственные посты, и иностранных дипломатов) нашли памфлет занимательным и одобрили его содержание, однако представители власти не выразили восторга по поводу непрошеных советов [Rostopchine А. 1864: 431][167].

Очень быстро было распродано 7 000 экземпляров книги. (Для сравнения: в революционной Франции тираж самых крупных ежедневных газет доходил до десяти и пятнадцати тысяч, но во Франции грамотность населения была гораздо выше, а пресса намного активнее [Бочкарев 1911: 206; Popkin 1989: 335].) А поскольку одним экземпляром обычно пользовались несколько человек, количество читателей Ростопчина должно было значительно превышать 7 000. Как известно, «Мысли вслух» были популярны также в купеческой среде, и это свидетельствует о том, что грубоватый простонародный язык автора и незамысловатый сюжет помогали преодолеть сословные барьеры [Половцов 1896–1918,17:260][168]. Ростопчин строил модель русской идентичности, прибегая к примитивному культурному и социальному популизму: русский дворянин Богатырев был своего рода «благородным» двойником пресловутого Папаши Дюшена (грубого, ожесточенного санкюлота эпохи террора, героя памфлетов парижского журналиста Рене Эбера), а тон памфлетов, напоминавший популистское милитаристское бахвальство, характерное для Наполеоновской империи, также был перенят у Папаши Дюшена [Furet, Richet 1965: 216]. Тот факт, что Ростопчин выбрал просторечие, чтобы привлечь нижние слои общества и пассивных обывателей (тактика, к которой он вновь прибег с еще более важной целью в 1812 году), демонстрировал его оппортунистический прагматизм, который отличал его от других консерваторов, относившихся к обсуждению идеологических вопросов более осторожно и вдумчиво.