Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Здесь Ростопчин затрагивает одну из своих любимых тем: иностранцы заполонили Россию. Сильный немецкий акцент – характерный для Ростопчина прием, позволяющий добиться непритязательного комического эффекта. Богатырев прерывает позорное прославление иностранных генералов (предположительно подразумевая и Беннигсена, командовавшего русской армией в 1807 году, которого Ростопчин особенно не любил – возможно, из-за того, что генерал был причастен к убийству Павла I)[171] и противопоставляет иностранцам русского героя – «непобедимого Суворова» [Ростопчин 1853: 61]. Он высмеивает сплетников:

Половина города за тем в нем и живет, чтобы вестьми питаться <…>. Вестям есть фабрики, конторы <…> а в иных домах <…> делают вестям промен и спешат их с рук сжить с барышком. <…> Часто рассказы этих публичных вестовых на несколько времени направляют мнение и самой публики, которая почтенна, да немножко легковерна [Ростопчин 1853:40–41].

Этот отрывок в первую очередь показывает, как Ростопчин расценивал собственную публику, но вместе с тем верно отражает эту особенность московского общества. Уже один лишь пример князя Одоевского, снимавшего квартиру напротив почты, чтобы первым узнавать новости и передавать их другим, говорит о том, что Ростопчин в этом справедлив.

Комедия Ростопчина была показана в Арбатском театре в начале 1808 года всего три раза (и еще дважды – летом 1812-го), но, как вспоминает один из современников, по фамилии Сушков, «от гостиного двора до кабинета литератора, от прихожей и девичей до дворянского собрания, только и толков было в Москве, что об ней»[172]. Не будем забывать, что театр был единственным местом – не считая церкви, – где встречались люди из разных социальных слоев. В петербургском Большом театре в райке сидели «купцы, приказчики, слуги – самая нетребовательная и благодарная публика» [Гордин 1991: 38], в то время как ложи представляли собой некий аристократический выставочный зал, куда элегантно одетая знать приходила «людей посмотреть и себя показать»; первые ряды кресел были зарезервированы для особо важных персон, а места за креслами («стоящий партер») предназначались для молодых дворян, всецело преданных театру.

Комедия «Вести, или Убитый живой» не имела успеха у публики, так как ее сатира была слишком тяжеловесна. Глинка писал, что она «метила не в бровь, а прямо в глаз различным лицам, известным в тогдашнем большом московском свете» [Глинка 1895: 234]. Ростопчин, понятно, был расстроен провалом пьесы и выплеснул свои чувства в сочиненном им письме к Богатыреву от его вымышленного друга: «Хотя господа актеры из кожи лезли и галерейные заседатели много били в ладоши, однакож правду сказать: ложная и кресельная публика не совсем благосклонно тебя приняла и заключила, что в тебе много соли и ты пересолил» [Ростопчин 1853:137]. Как выразился Глинка, «роковые отголоски зрительских свистков жужжали не хуже пуль» [Глинка 1895:234]. Автор комедии саркастически советует своему герою: «Оставь старину в Кремле и на Спасском мосту в картинках» [Ростопчин 1853: 138]. Ростопчин предпочел объяснять свою неудачу не обидой тех, кого он высмеивал, а несогласием публики с патриотическими размышлениями Богатырева[173].

Как видно из этого «письма к Богатыреву», только простые люди («галерейные заседатели»), а никак не элита являются, по мнению Ростопчина, истинными патриотами. Эту мысль он развил в повести «Ох, французы!», написанной примерно тогда же и предназначенной, подобно большинству его сочинений, для приватного чтения друзьям[174]. Героем повести был добродетельный дворянин-провинциал, а тему Ростопчин выбрал ту же, что и в «Мыслях» и «Вестях», – разложение российского общества в результате того, что французские влияния вытеснили традиции старой Руси. Вместо одиозного Моренкопфа из «Вестей» в повести фигурировала другая темная личность из немцев – шарлатан-прорицатель Мина Шнапгельд (в переводе на русский – что-то вроде «Деньгохвата»). В антинемецкой позиции Ростопчина не было ничего нового: еще за несколько лет до этого он возмущался немцами, которые «вбили себе в голову, что они должны наставлять русских» [Архив Воронцова 1870–1895,8:139][175]. Большое число проживавших в России немцев делало их легкодоступной мишенью для пропагандистов ксенофобии.