Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Многие литераторы были такого же невысокого мнения о сочинениях Глинки, какого они придерживались в отношении Шишкова. Так, Батюшков писал, что Глинка «похож на проповедника крестового похода» [Батюшков 1989, 2: 17][196]. «Можно ли любить невежество? – спрашивал он. – Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отделены веками и, что еще более, целым веком просвещения? <…> Эти патриоты, жаркие декламаторы, не любят или не умеют любить Русской земли» [Батюшков 1989,2:111][197]. Жуковский говорил, что он «очень далек от грубого восхищения a la Glinka» [Жуковский 1960, 4: 481][198]. Вигель отмечал, что Глинка «без исключения превозносил все отечественное, без исключения поносил все иностранное» [Вигель 1928, 1: 346][199], и, одобряя это, находил, что «Вестник» выполнял очень важную функцию, особенно в провинции. Шишков был в восхищении: «…весьма охотно читаю Руской Вестник, который не твердит о словах естетика, образование, просвещение и тому подобных [то есть ключевых понятиях «нового стиля»], – но говорит всегда об истинной и чистой нравственности». Адмирал восторгался упорством Глинки: «Он не смотрит на то, что таковые его писания многим, у которых голова вскружена новыми понятиями, не нравятся; он <…> сеет семена благомыслия, <…> не угадывая предбудущего и не зная, дождь ли их зальет или солнце согреет» [Шишков 1870, 2: 319][200].

Глинка бескомпромиссно оберегал независимость «Русского вестника» от посягательств сильных мира сего. Княгиня Дашкова выразила желание писать для журнала, но Глинка нашел, что в ее заметках слишком сильно чувствуются англомания и германофобия, и их сотрудничество быстро закончилось. Аналогичная история произошла с Ростопчиным. Его пьеса «Вести, или Убитый живой» потерпела в начале 1808 года фиаско, и он отправил Глинке для публикации два гневных письма, в которых обрушивался с упреками на публику. Глинка посчитал, что они слишком оскорбительны, и отказался печатать их, сказав, что он не станет угождать всем прихотям кого бы то ни было, после чего Ростопчин, рассердившись, прекратил знакомство с ним. Таким образом, их сотрудничеству пришел конец всего через несколько недель после того, как оно началось (в конце 1809 года оно ненадолго возобновилось, а в 1812 году вновь развернулось в полную силу). Однажды Аракчеев, с которым издатель «Вестника» находился в хороших отношениях, попросил Глинку напечатать письма нескольких человек с хвалебными отзывами о нем самом, где его называли «спасителем отечества», и получил от Глинки вежливый, но твердый отказ. Когда Глинка рассказал об этом М. А. Милорадовичу, тот воскликнул: «И вы это сделали с таким страшным человеком?» – на что издатель хладнокровно ответил: «А что такое страшный человек?» [Глинка 1895: 240][201]. В конце концов, «Русский вестник» боролся с «исполином [тех] времен» – Наполеоном [Глинка 1895:240], и Глинка слишком серьезно относился к этой задаче, чтобы позволить кому-либо манипулировать им. Вполне возможно, что в его описании события приукрашены, но нет оснований сомневаться в том, что он желал быть свободной совестью русского народа, а не орудием абсолютистского государства. Другие журналисты обвиняли его в ксенофобии и мракобесии, но это его не останавливало. Он не обращал внимания на эти нападки, так как годы между Тильзитским миром и войной 1812 года были для него насыщены значительными событиями в жизни и делами. К тому же в 1808 году он женился и чувствовал себя счастливым семьянином, таким же, как все окружающие: «По знакомству моему с людьми московскими со мною говорили не запинаясь и откровенно. Словом, я жил среди народа и жизнию народною» [Глинка 1895: 252].

В свободное время Глинка работал над другими замыслами, в том числе над историей Французской революции, опубликованной в 1809 году под названием «Зеркало нового Парижа»[202]. Это было логическим дополнением к статьям «Русского вестника»: в то время как журнал прославлял Россию, исторический очерк пригвождал к позорному столбу деградирующую Францию. Книга демонстрирует его знание французской и классической культуры, приобретенное в стенах кадетского корпуса, но драматическое описание всех ужасов революции проникнуто высоконравственным негодованием и враждебностью.

Во введении автор излагает свою теорию Французской революции. В период с 1788 по 1793 год, пишет он, Париж, который «почитался столицею вкуса, ума, моды и просвещения, <…> сделался вертепом извергов и злодейства. Причину сей чудной перемены ищите в нравах и страстях. Страсти дали роскоши власть над добродетелью, легкомыслию над рассудком; страсти в жилище вкуса и моды поселили ужас и смерть». И вообще, морализирует он, «нравы, образ мыслей и свойства людей более всего объясняют причину и последствие всех общественных перемен» [Глинка 1809, 1: 1].