Романы Ильфа и Петрова

"В этом году от детей нэпманов, лишенцев заявления о приеме не принимались вовсе. Но классовый враг не дремлет и здесь. Под разными прикрытиями пытался и пытается он проникнуть в советский ВУЗ. Здесь не обошлось без курьезов. В приемную комиссию одного нашего ВТУЗа явился самолично некий гражданин. Сын торговца, лишенец. Снисходительно улыбаясь, он говорит члену приемочной комиссии:

— В ВУЗы, я слышал, очень мало подано заявлений от поступающих. В ваш институт, кажется, тоже. Так вот, хочу предложить вам свои услуги. Может, примете заявление?

Это тип, рассуждающий прямо и откровенно, даже наивно. На безрыбье, мол, и рак рыба, может и пройдет... Однако его пришлось разочаровать. Ибо нэпманский „рак“ вряд ли попадет в наш ВУЗ раньше, чем „рак свистнет"" [К. Званцев, У дверей вуза, КП 36.1929].

По данным советской печати, в 1929 в стране было около трех миллионов лишенцев [Л. Рябинин, Фильтр для классовых врагов, Ог 27.01.29]. В связи с общим ухудшением экономического положения многие из них потеряли какие бы то ни было средства к жизни. Кто мог, продавал остатки прежнего имущества; другие голодали и перебивались подаяниями. Полностью очистить улицы от неблагообразных элементов властям никак не удавалось: едва было начала сокращаться беспокойная и опасная армия беспризорников, как на смену ей двинулась новая волна отверженных — на этот раз смиренных, униженных и апеллирующих к гуманным чувствам населения. Зарубежные наблюдатели отмечают рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянутся за сочувствием к иностранцам, просят милостыню по-французски и по-немецки, доедают объедки в ресторанах... В попытках избавиться от подобных компрометирующих зрелищ широко практикуется выселение лишенцев из домов и административная высылка их из столиц в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. По словам И. Эренбурга, студенты, приезжавшие на стройку в Томск, "забирались в дома, где доживали свой век несчастные лишенцы. Они делились с лишенцами паечным хлебом и сахаром, и лишенцы их пускали в свои каморки, полные пыли, моли и плесени" [День второй, гл. 4].

При зачислении в лишенцы в эту отверженную категорию попадала и мелкая сошка царских учреждений: бухгалтеры, машинистки и т. п., а также врачи, инженеры и другие якобы враждебные элементы. Критикуя такие перегибы, фельетонист рассказывает, как в избирательную комиссию пришел банщик Сандуновских бань, заплакал и сказал: "Совесть заела. Я Рябушинскому спину по субботам мочалкой шаровал. Вяжите и меня. Все равно" [А. Зорич, Пескари, Чу 06.1929]. Автор этого фельетона — один из тех советских журналистов, которые оставались верны традиционному гуманизму русской литературы. В целом же для советской печати и юмористики тех лет характерно безжалостное и злорадное отношение к людям, лишенным каких бы то ни было прав и куска хлеба.

По аналогии с "лишенцем" возник и термин "вычищенец" (по такой-то категории чистки).

В записной книжке Ильфа находим записи: "Умалишенец"; "На почтамте оживление. „Дорогая тетя, с сегодняшнего дня я уже лишонец""; "За что же меня лишать всего? Ведь я в детстве хотел быть вагоновожатым! Ах, зачем я пошел по линии частного капитала!" [ИЗК, 274, 283].

Комизм слов Бендера состоит, видимо, в том, что "лишенец" употребляется как бранная экспрессивная кличка на -ец вроде "поганец", "убивец", "стервец" (очередная контаминация советского термина с чем-то нарочито аполитичным). Отражена здесь также манера тогдашних обывателей пускать в ход в бытовых склоках политические ярлыки. В рассказе В. А. [Ардова?] "Случай в трамвае" пассажир битком набитого трамвая ругает соседку: "Барыня!.. Должно лишенка. Ишь ведь каблуки какие... Лишенка, лишенка и есть... Таких мы в 18-м году прямо к стенке ставили. И стоит!" Заступаясь за женщину, другой пассажир ругает первого " Кулак!", а за этим следует перебранка всего трамвая [см. ЗТ 32//11], во время которой едущие перебирают весь набор расхожих политических ругательств.