Романы Круглого Стола. Бретонский цикл

Я не намерен здесь воспроизводить всю первую часть романа: достаточно будет обозначить его характерные черты. Но, прежде чем идти дальше, несколько слов о стиле прозаика. Святой Грааль и Мерлин, без сомнения, представляют нам одну из первых проб той французской прозы, которой потом будет дано воссиять в таком блеске, воплотиться в стольких шедеврах. У нее еще нет той силы, полноты и разнообразия, которые будут отличать ее позже; но ее поступь уже легка, гармонична; она владеет тайной диалога, очаровательной тайной, которой никакой другой язык, кажется, не обладает в той же степени. Наконец, в ней нет ничего чопорного, натянутого, она свободна от всякого подражания греческому или латыни. Однако здесь еще чувствуется продвижение вслепую, свойственное юному возрасту: повествование, из боязни быть неполным, следует шаг за шагом, не пропуская ни одной детали, и не осмеливается пересечь одним махом сухие земли, чтобы затем пребывать на зеленых лугах. Но эти замедления зачастую придают персонажам атмосферу жизни, и наши взоры любуются их похождениями, как смехом и играми стайки прелестных детей. Позже писатель вооружится ножницами поострее; он будет жертвовать многими ненужными ветвями, многими бесполезными почками, чтобы придать дереву больше высоты, силы, элегантности; хотя отсеченные почки и ветви тоже обладали бы своей красотой. А в наших Романах Круглого Стола мы, в любом случае, прощаем повторения, длинноты и в конце концов привыкаем к этой монотонности форм, которая не умаляет ни поэтической силы, ни взлетов воображения.

Чем далее мы последуем за повествованием, тем чаще будут в нем появляться женщины, и тем больше будет роль любви в приключениях. Но картины счастливой и удовлетворенной любви не помешают авторам сохранять непостижимое чувство очаровательного целомудрия и первобытной невинности. Местами кое-какие слова могут, пожалуй, удивить читателей нашего времени и окрасить мимолетным румянцем лица женщин, которые станут читать или слушать эти повести. Но не следует надеяться найти в двенадцатом веке все внешние предосторожности века нашего: слова, которые ранят современную стыдливость, ныне заменены другими словами, которые порой тоже оскорбили бы стыдливость наших предков. Во всех случаях они представляют образы, в которых даже сегодня нет ничего особо страшного. Не раз уже было замечено: эти слова, запрещенные в наши дни, не были таковыми ни в библейские времена, ни в наши Средние века. Избегать же старались потворства тому, чтобы удерживать мысли на картинах разделенной любви, с намерением произвести на чувства заразительное впечатление. От этого греха наши романисты не вполне чисты; если бы я такое утверждал, мне не преминули бы процитировать повесть, которая увлекла на ложный путь Франческу да Римини; можно бы привести и другие. Но, по крайней мере, можем заверить, что такого рода сцены – первое сближение Гвиневры и Ланселота, любовные дела Игрейны, Артура и короля Бана из Беноика – все же окутаны ароматом чистой и наивной поэзии.