Роскошная и трагическая жизнь Марии-Антуанетты. Из королевских покоев на эшафот

По мере того, как идет время, беглецы чувствуют, как уменьшается их надежда. Уже рассвело, все дома в Варенне дрожат от топота множества ног на улицах. Вдруг, около семи часов, раздается крик, перекрывающий гул толпы. Путешественники приподнимаются, в их глазах вспыхивает радостный огонек. Это Королевский немецкий полк! Они спасены.

Шум приближается, шаги звучат на лестнице. Мария-Антуанетта прижимает руки к сердцу. Дверь открывается, входят два офицера. Их синие мундиры с красными галстуками покрыты пылью. Кажется, что вместе с ними в комнату ворвался гром. Это Байон и господин де Ромёф, адъютант Лафайета. Они привезли декрет, которым Национальное собрание приостановило полномочия короля и распорядилось арестовать его и его семью. Байон подходит.

– Сир, – бормочет он, – в Париже резня… наши жены, наши дети, возможно, убиты… Вы не проедете дальше, сир… интересы государства…

Ромёф подходит в свою очередь и, опустив голову, протягивает декрет. Людовик XVI берет его и пробегает глазами.

– Во Франции больше нет короля, – говорит он.

И передает декрет королеве, которая тоже его читает, потом бросает на кровать, на которой спит дофин, весь розовый, в белых кудряшках; хватает бумагу и в ярости швыряет на пол:

– Я не хочу, чтобы это пачкало постель моего сына.

Такое святотатство вызывает ропот. Шуазёль нагибается, поднимает листок и кладет на стол. Однако надо принимать решение. У арестованных только одна забота: выиграть время, чтобы позволить подойти войскам де Буйе…

Но толпа под окнами проявляет нетерпение. Она догадывается о замысле короля. Страх перед Буйе, имеющим репутацию безжалостного карателя, еще больше обостряет нетерпение. Скоро нервозное состояние переходит в ярость; слышатся крики:

– В Париж! Пусть они уезжают! Запрягайте лошадей, быстро! Парни, дотащим их до кареты за ноги!

Сос, Дестез, магистраты и офицеры Национальной гвардии, опасаясь несчастья, заклинают короля подчиниться. Но Людовик XVI спорит и медлит. Каждый изощряется в отсрочке отъезда; возможно, спасение зависит от одной минуты. Мария-Антуанетта говорит, что дети устали и спят; отбросив гордыню, она пытается перетянуть на свою сторону госпожу Сос, а через нее и самого Соса. Бакалейщица, может быть, и рада была бы услужить королеве, но она дорожит мужем и боится за него.

– Ответственность лежит на моем муже, – говорит она, – и я не хочу, чтобы у него были неприятности.

Она приготовила завтрак и приглашает путешественников за стол. Король ест, потом притворяется, что засыпает, – будто бы он слишком переел. Потом госпожа Невиль падает на кровать и катается по ней, ловко изображая нервный припадок. Мария-Антуанетта требует позвать врача, тот прибегает, но заявляет, что случай пустячный.

Пленники истощили свои уловки. На улице чернь выражает недовольство их хитростями. Она уже запрягла лошадей и подчеркивает свое нетерпение угрозами и улюлюканьем. Король понимает, что дальше тянуть опасно.

– Едем! – подавленно заявляет он.

Он спускается по лестнице. Мария-Антуанетта следует за ним, опираясь на руку Шуазёля. Она напряженно вслушивается. Стук копыт вдали? Буйе, Королевский немецкий полк? Освобождение? Нет! Насколько хватает взгляда, только вопящая толпа. Все кончено… Она входит в людское море, которое тотчас смыкается за ней.

Как только королевская семья уселась, карета медленно трогается с места по Клермонской дороге. Шесть тысяч мужчин, женщин и детей окружают ее и сопровождают, издавая торжествующие крики.

Четыре дня спустя, 25 июня, по Елисейским Полям двигался гигантский кортеж. Было семь часов вечера. Вот уже тринадцать часов, как карета покинула последнюю почтовую станцию и сейчас, в окружении целой армии, катила под палящим солнцем по удушливой пыли; она двигалась, словно несомая на спине какого-то чудовища, которое принесло ее из Мо в Париж.

Карета превратилась в человеческий муравейник. На сиденье три телохранителя, защищаемые гренадерами, а на багаже, уцепившись за рессоры, держась за брызговики, сидели горланящие патриоты. Внутри, прижатые друг к другу, задыхались члены королевской семьи и комиссары Собрания. Петион занял место между Мадам Елизаветой и госпожой де Турзель, держащей на коленях Мадам Руаяль; Барнав сел между королем и королевой, а дофин стоял между его ног. Все были пыльными, грязными и измученными.

Посмотреть на происходящее сбежались тысячи любопытных. Они заполнили улицы, площади, жадно вытягивали шеи из окон и отдушин. Они были повсюду: на деревьях, на крышах, ухватившись за печные трубы, верхом на карнизах.

По обеим сторонам Елисейских Полей стояли цепью национальные гвардейцы, держа ружья прикладами вверх в знак траура. При проезде королевской кареты зеваки не снимали головные уборы. Ни крика, ни шепота, звенящая тишина. Там и тут висели транспаранты: «Всякий, кто станет аплодировать королю, будет бит палками, всякий, кто его оскорбит, будет повешен».

Наконец карета подъехала к Тюильри. Телохранители собрались выйти.

– Смерть! – взревела чернь.