Рославлев, или Русские в 1812 году

Но проблема порядка в жизни русского общества содержит и более глубокий смысл. Тот вопрос, которым будут мучиться герои «Войны и мира», — существует ли в мире определенная упорядоченность, взаимосвязанность, целесообразность явлений, или жизнь людская представляет собою сцену для столкновения индивидуальных волеизъявлений, разнонаправленных частных интересов, одно из которых способно превратить всю эту жизнь в хаос, привести в беспорядок, — этот вопрос действительно был актуальным, и попытки ответа на него появились уже в первых опытах осмысления войны 1812 года. Ответ сводился к тому, что ничья личная воля не может поколебать миропорядка, смысл же частной человеческой жизни определяется соотнесенностью ее с жизнью всех людей, и в первую очередь с жизнью нации. Именно такое ощущение русскими людьми своей правоты в защите порядка жизни от внесения хаоса, целостности своего рода от раздробленности, от наполеоновской «вольницы», как скажет солдат в романе Загоскина, и было основным в рассуждениях писавших об Отечественной войне в первые послевоенные годы. Русские люди дали «целому свету великий и редкий пример мужества, добродетели и устойчивости»[32]. Сознание этой устойчивости вырабатывалось при сопоставлении русских с врагами. Так, описывая Бородинское сражение, Ф. Н. Глинка не случайно говорит: «Французы метались с диким остервенением; русские стояли с неподвижностью твердейших стен… Дрогнули поля, но сердца были покойны»[33]. Русской устойчивости противополагалась суетливость французов; покою, порядку — метание, беспорядок; правоте народной войны — дерзость властолюбивых и корыстных расчетов; общему чувству русских — личная воля Наполеона.

В утверждении порядка участвуют все сословия русских людей, объединенные чувством любви к отечеству. Врагов же России объединяет только воля Наполеона. В авторских рассуждениях и речах героев «Рославлева» проступает тот образ французского императора, который создался в сознании русского общества 1810-х годов. Акцент в то время делался на дерзостности помыслов Наполеона: ослепленный жаждой власти, он возмечтал, что он — частный человек — способен управлять миром. «Как жестоко обманулся честолюбивейший из полководцев в дерзостных мечтаниях своих! Ему казалось, что он все предусмотрел и все предуготовил к успеху исполинского предприятия своего»[34]. «Наполеон, привыкший считать себя видимою судьбой народов», — скажет про него Загоскин в 1831 году, вторя общей точке зрения 1810-х годов, когда Наполеона воспринимали как человека, ослепленного индивидуализмом: «Увидя во власти своей всю Европу, кроме Севера, Наполеон обезумел в гордости и зверстве. Прежде говорили: „Человек располагает, бог совершает“; Наполеон возгласил: „Бог располагает, я совершаю“»[35]. В таком контексте не случайной была интерпретация образа французского полководца как Антихриста, как дьявола в человеческом облике, как «исчадия ада» и т. п. (у Загоскина о Наполеоне-Антихристе вспоминают ямщики на постоялом дворе). Эта точка зрения, выраженная в «Рославлеве», достаточно однозначна: того, кто объявляет свою волю волей других людей (тем более — целой Европы), того, кто восстает против миропорядка, непременно ждет гибель:

  Се тот, кто чтил своим весь мир!
Се муж, презорлив, сам в позоре,
  Бежит… О горе, горе
Тому, кто сам себе кумир![36]

«Могучий, непобедимый, — будет вторить Загоскин, — он ступил на землю русскую — и уже могила его была назначена на уединенной скале безбрежного океана!» Есть в этих словах и оттенок нового, распространившегося в 1820-е годы осмысления судьбы Наполеона. После смерти бывшего императора (1821 г.) в русском общественном сознании стал создаваться иной его образ, проявился интерес к Наполеону уже не как к полководцу-врагу, но и к его личности, к трагической судьбе, к загадке того, как мог один-человек всколыхнуть всю Европу. В 1875 году, вспоминая 20–30-е годы, П. А. Вяземский писал: «Наше тогдашнее поколение было более или менее под наполеоновским обаянием… Мы забывали преступления его против мира и благоденствия Европы… Пред нами был один страдалец, опоэтизированный судьбою и карою, на которую был осужден он местью победителей своих»[37].