России ивовая ржавь (сборник)

В глухих прищелках хребтов только с выпавшим снегом проявляется невидимая лесная жизнь. На чистом листе покрова открывается все: под голым изваянием кизила, шакал рисовал голодную вязь перепляса, пустив тягучую слюну по обильному прошлому; чуть поодаль, в стремительном броске, заяц оставил чернеющие гумусом залысины; позже, рядом с ним, лиса в заблошенном ожесточении сбросила клок шерсти под мшистыми корнями отживающего дуба, избороздив пунктиром залысину ноздрями возбужденного дыхания. А сегодня, в эту бесснежную зиму, лес встречает застенчивой стыдливостью, без малейшего напоминания о скрытой жизни в его темных уютных недрах. Одинокие зяблики, застывшей в кроне хитросплетений точкой, жалостным надрывом навевают тоску по прошлому. Присмиревшие дубы, скованные удушающими петлями лиан, просят участия своей безысходной шершавостью. Удержаться трудно: подходишь, охватываешь и материально чувствуешь их кровную связь с тобой. Гуднет набатом сердце, на короткое время став сердцем доброго великана – судорогой перебежит в тебя энергия большого существа. Как славно, что все это твое – неразделенное пока чуждой энергией всеохватывающей «цивилизации».

Промытая ливнями дорога ввинчивается в кручу, а ты уходишь вправо, по палой листве огибая склон щадящей дыхание петлей. Еще немного, и твой путь упирается в нагромождение из сухих веток, образующих подобие преграды. Я хожу сюда с известной последовательностью, чтобы приткнуть каждый вечер уставшее бесполезностью тело, а больше – отдалиться от противоречий окружения. Я здесь с той самой поры, как тяжелый приговор не оставил выбора между скрипучей койкой унылого лечебного учреждения и регулярной похлебкой с одной стороны, и лесными угодьями родного края, где жизнь впроголодь, зависимость от капризов природы, да приношений сердобольных людей – с другой.

Я не убийца, но человек, скрывающийся от закона. Суицид – знакомое для меня созвучие. Я не резал вен, я не совершал глупого физического насилия, но я сознанием в нем – я с ним в большой дружбе. То, что совершено много лет тому назад, иначе трудно обозначить. Отныне я раб своих мыслей, но я и царь своих убеждений. Я Бог всякой твари ползающей по мне, но я и червь лесных угодий – это же здорово. А ведь родился похожим на всех!

Я самобытный философ. Земля, небо, деревья и вся лесная живность – мои университеты. У меня не сократовский лоб, однако и под шапкой седеющих волос рождаются определенные убеждения.

До 45 лет человек запасается грузом мудрости – его ранний возраст; до 75 – в среднем его течении, он отдает накопленное другим; в позднем, после того – вливается в безбрежный океан своего удовлетворения. Я не похож на всех! Всех, кои не горячи и не холодны, еще Господь обещал изблевать из уст своих. Я – хоть и не горяч, но холоден в своих убеждениях, как холоден телом в стылые ночи безвременья. Я боюсь замкнутого пространства над собой, боюсь, когда остановившееся в ночи сердце, с трудом запускается разрядом вылетающей из меня мысли: «Это не конец!»

На всем белом свете я один, моя скорлупа и я – все другое вне меня. И пустая людская суета, внешне смахивающая на прогресс, и производные чужих сознаний.