Россия и Европа. Том 1. 1462-1921 Европейское столетие России. 1480-1560

Читатель помнит, что «старина» была главным принципом поли­тики Ивана III. Она означала национальное предание и порушенную монголами Киевско-Новгородскую Русь, означала крестьянскую свободу и Юрьев день, и автономию Новгорода, и уважение к поли­тическим эмигрантам. Так с каких же пор стала она на Руси крамо­лой? Какую, собственно, старину ставит в упрек князю Андрею Гор­ский? Оказывается, ту самую, за которую боролся Первостроитель. «Какая выгода могла проистечь для России из восстановления обы­чая боярского совета? Какую выгоду могла она извлечь из старин­ной своей политики? Ничего, кроме гибели и вреда».⁸²

Так вот же она, главная измена князя Андрея. Вот чего не могут ему простить российские «государственники» всех времен. Борьбу против самодержавия — за ограничение власти, за обычай боярско­го совета и Земский собор, за «старинную политику» Ивана III, за церковное нестяжание и против «лукавых мнихов глаголемых осифлянских», объявленную во времена Курбского ересью (о чем,

С. Горский. Цит. соч., с. 413. Там же.

к чести его, напомнил нам уже в 1999 году российский историк.⁸³ Од­ним словом, за политическое наследство европейского столетия страны. Ибо именно от этого наследства, полагают они, проистечь могутлишь «гибель и вред России».

Словно бы неизвестно им, что не погубила ведь Англию такая «старина», как парламент, существовавший в ней с самого XIV века. И Швецию не погубил старинный обычай ландтагов. И Дания одну только пользу извлекла из церковного нестяжательства. Почему же лишь России должна была «нести гибель» старинная политика Ива­на III? Ни от кого — от Татищева до Скрынникова — не услышим мы ответа на этот вопрос. Да что ответа, никто никогда его не поставил. Словно бы самодержавие было императивом для России, историче­ской необходимостью, неизбежностью, судьбой.

Почему? Потому, подразумевается, что она изначально была не­европейской страной. Так гласит государственный миф. А кто спорит с его величеством мифом? Кто испытывает его на прочность? Зада­вать ему вопросы значит ведь не просто усомниться в том, что всем кажется очевидным, это больше, чем крамола, это не принято в при­личном обществе. Испытаем его, однако.

Ведь и впрямь нуждалась в модернизации русская старина в се­редине XVI века. И церковные тарханы, и боярский совет, «конститу­ционное», как определил его Ключевский, учреждение, только без

конституционной хартии, и обычай взимать с крестьян фиксирован- *

ные налоги «по старине, как давали прежним помещикам», и кресть­янские переходы, законодательно гарантированные Юрьевым днем, — всё, что сокрушал своим террором Грозный, — всё это были традиционные формы ограничения произвола власти, те самые, что мы назвали латентными. Часть из них действительно отжила свой век, требовала изменений, перестройки, модернизации. Так ведь этим и занимался Иван III, борясь за церковную Реформацию. И это было осознанной целью Великой Реформы 1550-х.

Стоит лишь очень кратко напомнить её свершения и планы ре­форматоров, чтобы это стало очевидно. Чем, если не модернизаци-

18 Янов ей, была замена администрации «кормленщиков» самоуправляю­щимися крестьянскими правительствами? Чем было введение суда присяжных и нового Судебника? Чем были закон об отмене тарха­нов и созыв Земского собора? Чем было начало борьбы за «консти­туционную хартию», о котором, как мы видели, свидетельствовал в посланиях Курбскому сам царь? И что все это доказывало, если не очевидное: досамодержавная Россия шла обычным, чтобы не ска­зать рутинным путем своих северных соседей? Шла в Европу.

Прямо противоположным, отчетливо антиевропейским образом поставила вопрос самодержавная революция Грозного. Не о форме латентных ограничений власти, не об их модернизации она его по­ставила, но о самом их существовании.

В этом и заключалась роковая разница между традиционной ев­ропейской государственностью России, «стариной», как обозвал ее Горский, и самодержавной, евразийской. «Новым» на его языке бы­ло самодержавие. И стало быть, спор между царем и «изменником» шел вовсе не о том, быть или не быть российской монархии, как изо­бражает его миф, но о том какой быть этой монархии — европей­ской или евразийской.

До самого 1995 года оставалась в уголовном кодексе России ста­тья, квалифицировавшая «бегство за границу или отказ возвратить­ся из-за границы» как измену родине. Это самый точный индикатор того, во что превратила страну победа царя над «изменником». А за­одно и того, что господство государственной школы в Иваниане дав­но уже вышло за пределы спора историков о царе Иване. Оно пре­вратилось в историческое обоснование произвола, насилия госу­дарства над личностью.