Россия и Европа. Том 2

Как увидит в следующей главе читатель, полтора десятилетия спустя Н.Я.Данилевский практически буквально повторит этот аргу­мент в своей «России и Европе». Нет, я ни на минуту не подозреваю Данилевского в плагиате. Напротив, совершенно очевидно, что оба мыслителя пришли к одинаковому заключению совершенно неза­висимо друг от друга. Но именно это совпадение лишь подтвержда­ет нашу гипотезу о том, какую головокружительную метаморфозу произвел в национальном сознании России усвоенный вместе с но­вой идеологической формулой наполеоновский комплекс. Отныне её правящая элита устами двух своих выдающихся политических мыслителей отказывалась считать свою страну одной из великих держав Европы, как считала при Екатерине или при Александ­ре I. Отныне жила она «наполеоновской» идеей передела Европы.

Там же, с. 79.

Разумеется, в массовом сознании выглядело это всё, как мы уже говорили, совсем иначе. Для людей, как А.Ф. Тютчева, «истори­ческое предназначение России» и «определение Божественного промысла» исчерпывались бескорыстным подвигом освобождения единоверцев. Только для тех, кто внушил ей такую возвышенную идею, было это освобождение, как мы видели, всего лишь пропа­гандистским, пиаровским, как сказали бы сегодня циники, прикры­тием передела Европы.

Глава шестая Рождение наполеоновского комплекса

Теперь, я думаю, понятно читателю, почему так неразрывно пе­реплелись в письмах Погодина «священный долг» с «вещественны- \ ми выгодами» и «святое дело» с «законной добычей».

Позорный

мир Естественно, А.Ф. Тютчева прекло­нялась перед Погодиным. «Вот человек, у которого есть определенный политический идеал и вера в этот идеал».¹³⁵ Понятия не имею, почему отказывала она в этом соб­ственному отцу. Может быть, потому, что Федор Иванович казался ей, по её словам, слишком «не твердым в области религиозных убеждений и нравственных принципов»¹³⁶ А может быть потому, что его вязкая «мюнхенская» философия, весь этот «политический мис­тицизм», по выражению С.В. Бахрушина,¹³⁷ не затронул эмоцио­нальные ctpyHbi в её православном сердце. Как бы то ни было, она, вместе с большинством российского политического класса, отдала решительное предпочтение простой, как дважды два, «славянской идее» Погодина, которая, с одной стороны, не требовала особых умственных усилий, а с другой, представлялась ей святым делом.

Кончилось тем, как мы знаем, что и сам Тютчев перешел в ко­нечном счете на позиции соперника. А дочь его стала активней­шей пропагандисткой этих идей при дворе и в обществе («я всег­да испытываю потребность высказывать свое мнение очень рез-

Анна Тютчева. Цит. соч., с. 168.

Там же, с. 75.

ко и веду пропаганду с оружием в руках»).¹³⁸ И нет поэтому лучше­го способа проследить, сколь глубоко проникла погодинская им- перско-славянская идея в национальное сознание российской элиты, нежели познакомившись с тем, как переживала Анна Фе­доровна бесславное окончание Крымской войны и предстояв­ший мирный договор.