Россия и Европа. Том 2

«Не совсем ясными представляются суждения некоторых историков и литераторов о том, что декабристы были обречены на стопро­центный неуспех... Кто-то из декабристов (Якубович, например) мог бы, конечно, убить Николая; восставшие лейб-гренадеры без труда могли бы завладеть дворцом. Об этих возможностях, как вполне ре­альных, вспоминал позже сам царь. Тогда могла бы образоваться ситу­ация, при которой власть в Петербурге перешла бы к восставшим»?⁵ Еще интереснее, однако, рассуждение Эйдельмана о том, что могло бы произойти в этом случае:

«Историки очень не любят разговоров на темы „что было бы, если бы... чем, кстати, отличаются от социологов, исследователей обществен­ного мнения, которых интересуют и несбывшиеся, но возможные вари­анты событий. В случае хотя бы временного захвата столицы 14 дека­бря были бы изданы важные декреты — о конституции, крестьянской свободе, — что, конечно, имело бы значительное влияние на историю. Этого не случилось, хотя, бывало, осуществлялись и куда менее веро­ятные события, например сто дней Наполеона, которые могли быть пресечены случайной пулей сторонника Бурбонов»?⁶ Как бы то ни было, бесспорно, что численность откровенных про­тивников самодержавия по сравнению с их многомиллионным на­родом была тогда ничтожной (из 579 обвиненных в связи с мятежом 14 декабря в Сибирь пошел 121 человек, еще пятеро — на висели­цу). Стоит, однако, сравнить ее с числом тех, кто отважился 4 июля 1776 года в Филадельфии подписать Декларацию независимости Соединенных Штатов, чтобы убедиться, что важно вовсе не это. Ведь и откровенных сторонников независимости тоже было 56 — капля в море по сравнению с их собственным многомиллионным

Колокол, ВЫП. 1, с. 30.

Н.Я. Эйдельман. Герцен против самодержавия, М., 1973, с. 315.

Там же, с. 315-316-

народом. И в случае неуспеха их тоже ожидала виселица. Они риск­нули своей вполне благополучной жизнью потому, что, как и декаб­ристы в России, сознавали себя интеллектуальной элитой страны, мозговым центром нации, ответственным за ее судьбу.

И, между прочим, их ситуация тоже была отчаянной. Достаточно сказать, что больше трети американцев, так называемые «тори», оста­вались верны законному монарху в Лондоне и твердо стояли против независимости. И еще одна треть, как всегда бывает в переломные эпохи, «сидела на заборе», выжидая, кто победит. Добавьте к этому, что бросили 56 диссидентов в Филадельфии вызов самой могущест­венной тогда империи мира. И что в том же июле высадилась на Лонг- Айленде карательная экспедиция и 32 тысячи солдат готовились идти на подавление мятежа. Сложите все это вместе, и вам неожиданно ста­нет ясно, что у филадельфийских мятежников было в тот роковой день ничуть не больше шансов на успех, нежели у петербургских.

Я, собственно, ничего особенного этим сравнением не хочу ска­зать, кроме того, что уже сказал: век с четвертью после «вызова Пет­ра» интеллектуальная элита России была готова к не менее карди­нальной, чем независимость для Америки, реформе. Другими сло­вами, к ее трансформации в нормальную европейскую страну — без самодержавия и крепостного рабства.

Глава первая Вводная ^g^ofi _ВеК РУССКОГО

национализма» с_УДьба судила

иначе. Победил Николай и с ним новомосковит- ское самодержавие. Его «вызов» России был не менее крутым, чем петровский. Ибо означал он не только новый триумф самовластья и крепостного права. И не только интеллектуальную катастрофу, не­избежную, когда внезапно, в одну ночь лишают общество цвета его молодежи. Означал «вызов Николая» еще и нечто худшее. А имен­но, что надолго, на десятилетия, если не на поколения, снимается с повестки дня назревшее уже в первой четверти XIX века воссоеди­нение страны. Именно это, надо полагать, и имел в виду М.О. Гер- шензон, заметив уже в 1911 году, что «Николай и в духовной облас­ти, как в материальной, тяжко изувечил русскую жизнь — не ход ее развития, но ненормальность этого хода».³⁷