Россия и Европа. Том 2

А ведь есть и другие, куда более важные. Например, может быть, дружная оппозиция русской литературы николаевскому самодержа­вию объясняется вовсе не внезапным желанием «опорочить верхов­ную власть», а тем, что и впрямь прав был Герцен, когда сказал: «В XIX столетии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом»? А вдруг отчаянное декабристское восстание как раз и было грозным сигналом этой несовместимости, интуитивным предчув­ствием грядущего национального несчастья, которым чревато было для России самовластье?Но Миронов скорее поверит какому-нибудь «Отчету министра юстиции за 1847 год», нежели Щедрину. И статистическим сводкам, а не Ключевскому. Впрочем, секрет его предпочтений прост: он, как и Линкольн, презирает диссидентов. Презирает, причем всех поголо­вно, не делая ни малейшего различия между радикалами, как Миха­ил Бакунин, просто ненавидевшими власть, и либералами, как Алек­сей Унковский, искавшими конструктивную альтернативу самодер­жавию. Все они для него одним мирром мазаны. Так сказать, узок круг их интересов и страшно далеки они от народа, обожающего са­модержавие. «Кого представляли радикалы и либералы?» — негоду­юще спрашивает Миронов. И уверенно отвечает: «До начала XX века большей частью самих себя, т. е. горстку людей, а не народ»⁶⁶

Но что, если именно эта «горстка людей», так же как и филадель­фийские мятежники 1776 года или петербургские 1825-го, как раз и представляла национальную мысль? И национальную судьбу? Что, если видела она дальше, чем народ, и именно к ней должна была при­слушаться верховная власть, коли и впрямь желала предотвратить не-

Новое время, 1889, 5 октября.

ВМ. Миронов. Цит. соч., с. 179.

минуемую катастрофу, способную, в конечном счете, не только смести ее, но и принести неисчислимые бедствия этому самому народу?

Мы еще поговорим об этой вдохновляющей Миронова смеси примитивного популизма и статистического фетишизма. Сейчас констатируем лишь, что ни один из рецензентов его монографии, из тех, конечно, кого мне довелось читать, на защиту отечественной классики не выступил. И это, боюсь, свидетельствует, что многие се­годняшние интеллектуалы в России подход Миронова разделяют.

Глава первая Вводная «Уд |/| В ИТв Л Ь H О ,

что мы еще живы»

Но если Миронов встал в ряды «восстановите­лей баланса» из соображений хотя бы отчасти методологических, то хватает у него сегодня союзников и среди тех, кто занят «восстанов­лением баланса» по соображениям очень даже политическим. А.Н. Боханов, например, автор школьного учебника русской исто­рии, вполне искренне сочувствует николаевской официальной на­родности. Во всяком случае, самодержавие представляется ему инсти­тутом таким же сакральным, каким фигурировало оно в официальной народности. Судите сами: «Окруженный сакральным ореолом, недо­ступный лицезрению простых подданных носитель верховной власти в качестве высшего нравственного символа и бесспорной земной инстанции выступает гарантом и воплощением России».⁶⁷

Боханов, правда, приписывает этот взгляд Пушкину (никак, впрочем, документально свой навет не подтверждая). И точно так же прозрачно маскирует он свое сочувствие двум другим столпам официальной народности. «Писатель Иван Шмелев очень точно описал характерные признаки русского исторического типа: Рус­ский тот... кто верен Русской Православной Церкви. Она соединяет нас с Россией».⁶⁸ Разделяет точку зрения Боханова и д-р историчес­ких наук Н.А. Нарочницкая, которая тоже считает «религиозно-фи- лософской основой русского государственного сознания концеп­цию самодержавия как верховной власти от Бога» и даже уверена,

Отечественная история, 2002, № 2, с. 13.

А.Н. Боханов. История России XIX — начала XX в., М., 1998, с. 8.

что, не понимая этого, «несерьезно в научном отношении судить о сущности московского самодержавия».⁶⁹

Понятно, что к диссидентам, отвергнувшим в свое время эти мос- ковитские представления, относятся наши православные фундамен­талисты еще более сурово, чем Линкольн или Миронов. Боханов, на­пример, вполне разделяет мнение николаевского шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа о событиях 14 декабря как о «преступном выступ­лении против власти».⁷⁰ И уверяет современных школьников, что лишь «ненавистники российского государства» могут считать реак­ционной идеологию официальной народности, стоявшую на самом деле «на страже порядка и спокойствия империи».⁷¹ Тем более что «монархи в России получали свои прерогативы... не от народа, а от Всевышнего, наделявшего их властью на земле».⁷²