Россия и Европа. Том 2

Нарочницкая, конечно, и тут согласна. «Чин помазания на цар­ство, — уверяет она, — делал царя самодержцем, верховным прави­телем, ограниченным в своих поступках ответственностью перед Бо­гом не менее строго, чем перед законом»⁷³ Ну и как, спрашивается, должны мы после этого относиться к смертным, бунтующим против чрезвычайного и полномочного представителя Всевышнего на зем­ле, для которого закон не писан? Без малейшего стеснения пропо­ведуют эти историки диктатуру, лишь едва прикрытую флером сред­невековой риторики, и при этом еще полагают себя единственны­ми, кто безупречен «в научном отношении».

Согласитесь, что на таком фоне даже невинное, на первый взгляд, заявление обозревателя «Известий» (и тоже, между про­чим, автора школьного учебника) Александра Архангельского тоже выглядит как призыв к «восстановлению баланса». Вот посмотрите: «Если выбирать исторические параллели, то путинский образ ближе всего к образу Николая I, столь нелюбимого интеллигентами и столь репутационно замаранного... В отличие от своего братца Александ-

H.A. Нарочницкая. Россия и русские в мировой политике, М., 2002, с. 132 (курсив мой. — ЛЯ.)

A.H. Боханов. Цит. соч., с. 94.

Там же, сс.93, 99.

Там же, с. 13.

Н.А. Нарочницкая. Цит. соч., с. 137.

ра, Николай — вменяемый, искренне национальный, честный, но политически неглубокий, не масштабный».⁷⁴

Страшно даже подумать, что случилось бы во второй четверти XIX века с Россией, будь Николай еще «масштабнее». Во всяком случае, Тимофей Николаевич Грановский, самый выдающийся из профессоров Московского университета той эпохи, находил, что масштабы этого «искренне национального» царствования были и без того смертоносны. Вот что рассказывал об этом в своих воспо­минаниях тотже С.М. Соловьев: «Приехавши в церковь [приносить присягу новому государю], я встретил на крыльце Грановского; пер­вое мое слово ему было „умер". Он отвечал: „Нет ничего удивитель­ного, что он умер; удивительно, что мы еще живы"»⁷⁵

KUhIcKL I d Все мои только что процити­рованные современники принадлежат, как мод-

но сейчас говорить в Москве, к мейнстриму российской политичес­кой и академической жизни. Никто из них не радикал, вроде Проха­нова, и тем более не диссидент, как Лимонов. И все-таки они едино­душны в своем стремлении «восстановить баланс в пользу Николая». Беда, как мы видели, лишь в том, что стремление это не­примиримо противоречит приговору мыслящих современников Ни­колая, испытавших его «просвещенность» на собственной, как го­ворится, LiJKyffe. Точнее всех, кажется, обобщил их приговор Ники- тенко: «Главный недостаток этого царствования в том, что все оно было ошибкой».⁷⁶ Так как же все это согласовать? В учебнике А.Н. Боханова противоречие буквально бросается в глаза. Тут в со­седних абзацах находим мы и гимны николаевскому царствованию, которое эти люди считали ошибкой, ложью, даже чумой, и прослав­ление тех же С.М. Соловьева или Т.Н. Грановского как видных уче­ных, составивших славу русской науки. Не может ли быть в таком

. случае, что истинная роль николаевского тридцатилетия в русской

М. Колеров. Новый режим, М., 2001, с. 38.

С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 152.

А.в. Никитенко. Цит. соч., с. 421.

истории виднее в ретроспективе как раз моим современникам? Разве не сказал поэт, что «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи»? Ведь и в западной историографии позиция профессора Линкольна, который попытался обжаловать приговор мыслящих современников Николая, вовсе не выглядит чудачеством одинокого эксцентрика, нарывающегося на публичное осмеяние.