Вернемся, однако, к нашему сюжету. Сказано было в царском манифесте 1686-го и нечто еще более страшное. За такое, случалось, и не так уж давно, вырывали православным языки и заливали рты расплавленным оловом. Сказано было, что и через двести лет после разгрома Золотой орды русское царство все еще платит бу- сурманам ежегодную дань. По каковой причине терпит стыд и укоризну от соседних государств, а границ своих этой данью все же не охраняет. Ибо хан берет деньги, а гонцов бесчестит и русские города разоряет...Сто тридцать лет назад, когда «паки и паки стужали царю» то же самое Курбский с соратниками, когда огненным смерчем прошли по Крыму Данила Адашев и дьяк Ржевский, когда поднял на хана запорожское войско старый князь-казак Вишневецкий, когда готов был народ после взятия Казани идти добивать в освободительном порыве последний осколок Золотой орды, порыв его был погашен террором опричнины, знамя борьбы с татарщиной свернуто. Курбский заплатил за свою правду изгнанием, Данила Адашев — головой. А хан, который только что «в отчаянии писал султану, — по словам Карамзина, — что все погибло, если он не спасет Крым»,75
не только уцелел, но и продолжал взимать с Московии дань. Еще полтора столетия!Самое удивительное во всем этом, однако, другое. А именно, что многие поколения историков вплоть до конца XX века, неизмен-
но находили, что в этом эпохальном споре прав был царь, отказавшийся от похода на Крым, а Курбский — изменник. Что воевать Крым Россия была в 1550-е не готова и неудачный московитский поход 1686-го — тому доказательство.
Не учитывает этот странный хронологический подход только одного: загнивающая Московия 1680-х была несопоставимо слабее реформирующейся России 1550-х. И не только в том смысле, что армия ее так и не была за эти 130 лет модернизирована. Но и просто в том, что утратившая «средства самоисправления» страна была деморализована. Я не говорю уже, что не было у нее больше таких талантливых военачальников, как Данила Адашев, и что не энтузиаст антитатарского похода Дмитрий Вишневецкий возглавлял теперь запорожское войско, а союзник татар гетман Сагайдачный. Ведь втом-то и была причина неудачи похода 1686- го, что казаки с татарами «зажгли степь» и московитскому войску пришлось возвращаться восвояси, так и не вступив в соприкосновение с неприятелем.
И вот опять невольная аналогия. С Московией XVII века случилось ведьточно то же самое, что и с николаевской два столетия спустя.
В 1812-1813 годах Россия оказалась способна разгромить Наполеона, а четыре десятилетия спустя при Николае поставлена была в Крымской войне на колени. Так при чем же здесь хронология?
Московия:в»xvii крушение православного
фундаментализма Единственное,
в чем нам теперь осталось разобраться, — это при каких условиях способна была Россия вырваться из безнадежного, казалось, московитского исторического тупика. XVII век — и это, может быть, важнейший урок тогдашней Московии — показал, что главных таких условий было три. Требовалось, во-первых,
европейцами», что без крутого поворота культурно-политической ориентации, без возвращения в Европу у России просто нет будуще- го.Требовался, короче говоря, гигантский психологический перелом в самоощущении московитской элиты. Во-вторых, нужно было хоть в общих чертах представить себе возможную стратегию возвращения в Европу. В-третьих, нужен был верховный лидер, способный воспринять такую стратегию как свою. Причем лидер, который относился бы к московитскому «особнячеству» так же, как Вольтер к католической церкви (помните, «раздавите гадину»?).
В загнивающей постсталинской «Московии» триста лет спустя первую функцию исполнило советское диссидентство. Вторую — молодые экономисты, начитанные в новейшей западной литературе, третью — Горбачев с Яковлевым. В XVII веке, в обособленной от мира Московии, окруженной пусть и вырвавшимися вперед, но абсолютными монархиями, первую и вторую функции могли исполнить только идеи энциклопедиста Крижанича, третью — Петр. Но для того чтобы идеи Крижанича сработали, чтобы европейский переворот Петра не захлебнулся и Россия не вернулась после него в Московию, требовалось нечто еще более кардинальное.