эпопея Я останавливаюсь здесь на этой заключительной неудаче московитской истории лишь потому, что служит она превосходной иллюстрацией ко всему, о чем мы так подробно говорили в первой книге трилогии.69
Я имею в виду отказ Грозного царя от антитатарской стратегии. Почти за полтора столетия до Крымского похода Василия Голицына в 1686 году вопрос этот расколол российскую политическую элиту, привел к гибели реформистского правительства Адашева, к самодержавной революции и в конечном счете к той самой Московии, политику которой мы теперь обсуждаем. Тогда, на исходе 1550-х, «время было над бусурманы християнским царем мститися, — писал князь Андрей Курбский, словно предвещая горестные заметы Крижанича, — за многолетнюю кровь християнскую, беспрестанно проливаему от них и успокоити собя и отечества свои вечне».70 И продолжал: «Мы же паки и паки ко царю стужали и советовали, или бы сам потщился идти или войско великое послал в то время на Орду, он же не послушал»/1 Впрочем, читатель, знакомый с первой книгой трилогии, всю эту историю знает. Знает и почему не послушал царь свое правительство, отверг антитатарскую стратегию и совершил вместо нее свой знаменитый «поворот на Германы», по сути предопределивший всю последующую русскую историю. И почему так упорно отказывалась Москва выступить вместе с Европой против тогдашней сверхдержавы Турции и её сателлита, перекопского хана Девлет Ги- рея, предложив вместо этого Турции союз против Европы.Пять поколений должно было пройти, покуда мысль о европейском союзе против Турции опять стала на повестку дня в Московии — главным образом благодаря усилиям Ордина-Нащокина и Голицына. В 1672 году московитские послы посетили Париж, Лондон, Копенгаген, Стокгольм, Гаагу, Берлин, Дрезден, Венецию и Рим,
1965. p. 123.
Ibid., p.162.
предложив им ту самую стратегию, за которую страстно и безнадежно ратовал больше столетия назад князь Андрей. «В первый раз, — говорит Валишевский, — призыв к крестовому походу шел из того глухого и немого Кремля, где столько раз уже папство и другие христианские державы пытались пробудить отклик симпатии и солидарности к общему делу»/2
На этот раз мстительно промолчала Европа, не успевшая еще освоиться с методом московитских импровизаций.Время, однако, пришло. Поддерживаемая «христианнейшим королем» Людовиком Х1\/Турция в последний раз поднялась на Европу — и, между прочим, на Московию, силой отняв у нее те самые Волынь и Подолию, которые, как мы помним, уже были включены в титул царя. Перед лицом азиатской угрозы смолкли прошлые раздоры. В 1686 году Москва вступила в Священный союз с Австрией, Польшей и Венецией под верховным патронажем Папы Иннокентия XI.Той же осенью в царском манифесте впервые сказано было ратным людям то, за что, случалось, ссылали в монастырь или в Тобольск безобидных интеллигентов, как Максим Грек в XVI веке и Юрий Крижанич в XVII веке. Сказано было, чтобы собирались в поход на Крым и что предпринимается он для избавления русской земли от нестерпимых обид и унижений. Что ни откуда не выводят татары столько пленных, сколько из Руси, торгуя христианами, как скотом, ругаясь над верою православною.А теперь давайте сравним этот царский манифест стем, за что двумя десятилетиями раньше сослан был в Сибирь Крижанич. В секретной записке царю он писал: «На всех военных кораблях турецких не видно почти никаких гребцов, кроме русских, а в городах и местечках по всей Греции, Палестине, Сирии, Египту и Анатолии, то есть по всему турецкому царству, такое множество русских рабов, что они обыкновенно спрашивают у земляков, вновь прибывающих, остались ли еще на Руси какие-нибудь люди».73
Так вот и работало в Московии Государство Власти. Сначала объявляло правду крамолой и воровством, ссылало за неё, как за государственное преступление, а потом беззастенчиво лровозгла-
/СФ.
Крымская эпопея
П.
шало ее собственным открытием. Читатель уже знает, что точно то же самое сделал в «Московии» XIX века император Николай с декабристами. Послав их на виселицу и в Сибирь, повелел он из их показаний на следствии сделать сводную записку — и не только время от времени ее просматривал, но и хранил ее до конца своих дней в собственном кабинете. И когда, переломив себя, признал он наконец в речи на заседании Государственного совета 30 марта 1842 года, что «крепостное право в нынешнем его положении у нас есть зло... и нельзя скрывать от себя, что нынешнее положение не может продолжаться навсегда»/4
сослался ли он тогда на тех, кому обязан был этой правдой?