Россия и Европа. Том 2

К концу XVII века в России должно было произойти то самое, что впоследствии, в 1830-е назовет Чаадаев «настоящим переворотом в национальной мысли»,⁷⁶ а Ключевский несколькими десятилетия­ми позже «глубоким переломом в умах».⁷⁷ Только, естественно, произошел тогда этот перелом в направлении прямо противопо­ложном николаевскому. Почему, однако, он произошел? Понятно, что не может историк пройти мимо такого фундаментального и сложного вопроса. Ключевский признавался: «Трудно сказать, от чего произошла эта разница в ходе явлений между XVI и XVII ве­ком, почему прежде у нас не замечали своей отсталости... Русские люди, что ли, оказались слабее нервами и скуднее духовными сила­ми сравнительно со своими дедами или религиозно-нравственная самоуверенность отцов подорвала духовную энергию детей?»

/7.Я. Чаадаев. Философические письма, Ардис, 1978, с. 87.

в. О. Ключевский. Цит. соч., т. з, с. 257.

И пришел в конечном счете к неуверенному выводу: «Всего веро­ятнее, разница произошла оттого, что изменилось наше отноше­ние к западноевропейскому миру».⁷⁸ Но почему, помилуйте, оно изменилось?

На этот вопрос Ключевский не отвечает. И вообще, с точки зре­ния господствовавшей в Московии логики вывод его выглядит не очень убедительно. Когда воспитатель царских сыновей Симеон По­лоцкий бесстрашно обличал московских священников с церковной кафедры в Успенском соборе, называя их невеждами, смеющими именовать себя учителями, хотя сами никогда и ничему не учились, те могли возразить — и возражали, — что богомерзостные геомет­рия или философия не готовят православную душу к вечной жизни. И верно ведь: праведности и впрямь не учатся. Другое дело, что для земной жизни одной праведности мало. Здесь требовалось еще растить детей и кормить их и защищать. Короче, без геометрии бы­ло в этой жизни не обойтись.И надо полагать, жило еще в народном сознании время, когда геометрия не слыла «богомерзкой», когда люди были свободнее и богаче. Жила, другими словами, память о времени до самодер­жавной революции, до людодерства и «русского бога» или, в терми­нах нашей интерпретации русской истории, память о «Европейском столетии» России. И под влиянием событий «бунташного века», по­стоянного ухудшения жизни и жестоких поражений в «злосчастной» внешней политике должна была эта память постепенно оживать — покуда не достигла критической точки. Так что едва ли произошел тот «глубокий перелом в умах», о котором говорил Ключевский, лишь оттого, что вдруг почему-то «изменилось наше отношение к за­падноевропейскому миру».

То есть отношение несомненно изменилось. Но не само по себе, а потому что православный фундаментализм (опять-таки, как впос­ледствии коммунизм) в качестве основы жизнеустройства совер­шенно очевидно обанкротился. И, соответственно, началось в мос- ковитской элите очередное возрождение европейской традиции России. История оставила нам немного следов этого возрождения. Но все же оставила. Откуда, допустим, взялся в самом сердце фун-

7Я

Там же, с. 258.

даменталистского Государства Власти окольничий Федор Михайло­вич Ртищев, устроивший под Москвой Андреевский монастырь-шко­лу? И не для того чтобы молиться о спасении души. Он за собствен­ный счет привез туда 30 монахов из Киево-Печерской лавры, вполне открыто обучал молодежь «богомерзостной» философии, а также латыни и польскому языку. Больше того, Ртищев и сам целые ночи проводил в своей школе за философскими спорами.

Или вот Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, самый заме­чательный из государственных мужей Московии, полный преобра­зовательных идей во всем, до чего касался. Например, оказавшись в 1660-е воеводой во Пскове, он ввел там — впервые после оприч­нины — городское самоуправление. И первый — после горячих спо­ров времен Великой реформы 1550-х — предложил проект регуляр­ной армии, призванной заменить любительскую дворянскую конни­цу. Он же первым обратил внимание правительства на главный недостаток московитского государственного управления, которое «направлено было единственно на эксплуатацию народного труда, а не развитие производительных сил страны»/⁹ И к тому же оказал­ся первым из московских дипломатов, который, по словам Ключев­ского, «заставил иностранцев уважать себя».⁸⁰

В конце концов и сам ведь Ключевский неожиданно при­знал, что «Ртищев и Нащокин [даже] западные образцы и научные знания направляли не против отечественной старины, а на охрану её жизненных основ от неё самой, от узкого и черствого её понима­ния, воспитанного в народной массе дурным государственным и церковным руководительством».⁸¹ Признавалось, таким образом, что у самой отечественной старины как бы два лица (на моем языке, две традиции), лишь одно из которых было «узким и черствым» («особняческим», как сказал бы B.C. Соловьев). И причем именно оно, царствовавшее в Московии, подрывало «жизненные основы» этой старины, которые и пытались, каждый по-своему, возродить Ртищев и Нащокин. А западные образцы и научные знания были им в этом лишь подспорьем.

Там же, с. 345.

Там же, с. 340.

Там же. с. 351.