Россия и Европа. Том 2

Чего, однако, не понял Пайпс, это очевидного факта, что пере­ход большинства российской элиты на позиции консервативного национализма привел лишь к новому расколу русского дворянства. Просто потому, что офицерская молодежь вернулась из европей­ского похода вдохновленная идеологией прямо противоположной. Она видела свободу и устыдилась отечественных порядков — и са­мовластья и крестьянского рабства. Именно в их отмене и усматри­вала она теперь единственный способ довести до конца петровский прорыв в Европу. Короче, имеем мы здесь дело не с какой-то уни­фицированной идеологией дворянства, но с типичной для России на её исторических перекрестках войной идей.

В этом и состоит ошибка Пайпса. Он попросту игнорирует новый раскол дворянства. Словно бы и декабристы не были дворянами. На самом деле, если уж на то пошло, двадцать два человека из осуж­денных Верховным Трибуналом были сыновьями генералов, три­надцать — сыновьями сенаторов, семь — сыновьями губернаторов и два — сыновьями министров. Короче говоря, Герцен был прав, де­кабристы действительно представляли знатнейшую, родовитейшую часть дворянства. И они тоже предлагали новую дворянскую идеоло­гию — европейскую, между прочим, конституционную и, как небо от земли, отличавшуюся от карамзинской «конституции страха».

Достаточно сравнить основные тезисы карамзинской Записки и конституционного проекта Сергея Трубецкого, чтобы убедиться, что перед нами именно война идей. Один пример. Карамзин гово­рит: «В России государь есть живой закон; добрых милует, злых каз­нит, и любовь первых приобретает страхом последних».[19] Вот что отвечает Трубецкой: «Опыт всех народов и всех государств доказал, что власть самодержавная равно губительна для правителей и для народов... Нельзя допустить основанием правительства произвол

одного человека. Ставя себя выше закона, государи забыли, что и они втаком случае вне закона, вне человечества».^1и

Глава третья Метаморфоза Карамзина

навыворот Таким образом, прав

Пайпс лишь в одном: монархия и впрямь коле­балась. Но и тут дело было не столько в «дискредитированном Про­свещении», сколько в мощи петровской традиции. Я говорю о тра­диции, которая учила: европейское просвещение есть ключ к буду­щему России и первая обязанность правительства в том, чтобы всеми возможными мерами его распространять. О той самой традиции, ко­торую точно выразил Пушкин, говоря, что «правительство у нас всег­да впереди на поприще образованности и Просвещения».¹¹⁵ И что «правительство всё еще единственный Европеец в России».¹¹⁶

Вот почему колебалась монархия: поломать эту петровскую тра­дицию без революции было практически невозможно. Понятно, что император Александр со своими европейскими пристрастиями ре­шительно для такой гигантской пертурбации не годился. Николай, с другой стороны, был словно бы для неё и создан. Точно так же, как был в свое время создан для прорыва в Европу Петр. Короче, лидер попятного движения был в 1825 году на троне.

Но при всей самодержавной власти Николая возможности его были ограничены. Так же, как Петру нужна была для прорыва в Евро­пу идеология такого прорыва (созданная, как мы помним, Крижани- чем), для того чтобы «отрезаться от Европы» новому императору ну­жен был своего рода Крижанич навыворот. Ему нужен был идеолог, способный убедить образованное общество, что петровский период русской истории кончился и отныне европейская образованность лишь подрывает «национальное возрождение страны».

Николай мог жестоко расправиться с декабристами и тем са­мым обезоружить либеральную партию дворянства. Но покуда раз-

Ид

Б.Б. Глинский. Цит. соч., с. 188.

¹¹⁵ А.С. Пушкин. ПСС, М.-Л., 1937-1959. т. XI, с. 223.

Крижанич

³³⁶ Там же, т. XVI, с. 422.

лита была в воздухе страны, покуда жива была петровская традиция, никто не мог гарантировать, что «безумие наших либералов» не под­нимет голову снова. Между тем Николаю нужна была именно такая га­рантия, что внутридворянский идейный раскол окончательно подав­лен. У нас есть документальное подтверждение этого. Как сказал импе­ратор французскому послу Ле Феронне, «я хочу вас заверить, что нет оснований для тревоги, которую безумие наших либералов могло вы­звать в Париже. Я вам гарантирую, что пройдет очень много времени прежде, чем они будут в состоянии повторить такую попытку».¹¹⁷