Россия и Германия: вместе или порознь?

— Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом. Только люди, не знакомые с марксизмом, могут представлять себе дело так примитивно, будто русские большевики хотят собрать воедино все блага и затем разделить их поровну. Такого социализма, при котором все люди получали бы одну и ту же плату, одинаковое количество мяса и хлеба, носили бы одинаковые костюмы — такого социализма марксизм не знает. Совершенно ясно, что разные люди имеют и будут иметь при социализме разные потребности. Социализм никогда не отрицал разницу во вкусах, в количестве и в качестве потребностей.

5 декабря 1936 года VIII Чрезвычайный съезд Советов принял новую — «Сталинскую» Конституцию. Там не было статьи о референдуме, но это лишний раз доказывало, что не все зависело от Сталина. Сам он еще за год до VIII съезда Советов считал, что референдум надо ввести.

Мнение для тиранов несвойственное.

В конце 1936 года в уютной московской «литературной» квартире принимали Пришвина. Хозяин, фольклорист средней руки Н., недавно вернулся из Праги и был под впечатлением последних статей Чапека.

— Представляете, Михаил Михайлович, как это глубоко! — Н. закрыл глаза, помолчал и продекламировал: «При нынешнем состоянии мира для интеллигенции существуют только три пути: соучастие в преступлении, путь трусливой капитуляции или путь мученичества».

Жирноватый Н. умолк, но глаз не открыл и сладко жмурился. Наверное, представлял себя мучеником. Он вздрагивал плечами, морщил лицо, а потом, видно испугавшись, что перемучается, быстро открыл глаза, потянулся к столу, быстро выпил рюмку водки и закусил грибком.

Пришвин все это время сидел задумавшись, а потом нехотя произнес:

— Ошибка большевиков в том, что взяли на себя больше, чем вообще может взять на себя человек: разумными средствами искоренить зло...

Собрались свои, поэтому никто не поежился, а Н., дожевывая солененькое, подтверждающе замахал головой и руками.

— Позвольте, товарищи, есть же еще один выход, — неизысканный Новиков-Прибой был в этом обществе всегда немного застенчив, однако голос порой подавал.

Конечно, для бывшего простого баталера на цусимском броненосце «Орел» компания была лестная, чистая, образованная. Но нельзя же перехлестывать через край. Грибки-то, чай, не сами собирали, бело вино не сами курили, да и семгу, вон, тоже, небось, не сами ловили...

— Какой путь, милейший Алексей Силыч? — расслабленно отозвался хозяин.

— С народом, — твердо ответил баталер.

— А-а... Ну да, ну конечно. Вышли мы все из народа...

— Что вы смеетесь? Времена-то могут наступить грозные. Войной пахнет. То ли «англичанка» опять подгадит, то ли вон Гитлер. Немец — это штука серьезная. А у нас, как я погляжу, очень уж много беспечности и лени, а дела — маловато. Как бы не разорили нам Россию.

Пришвин тронул бородку, поправил очки и убежденно возразил:

— Нам-то что! Пусть разорят всю страну — Слово останется. И мы из Слова построим вновь всю страну...

Читатель! Открою маленькую свою уловку. Я не выдумал фольклориста Н. и славного писателя-баталера, хотя придумал некоторые их реплики. Но приведенные мной ответные мнения «певца русской природы» — не выдумка. Как не выдумка и сам разговор трех литераторов. Однако состоялся он не в 1936 году, а позже.

Запись о нем есть в дневнике Пришвина от 4 апреля не «рационального», а реального тысяча девятьсот сорок второго года, когда мысли, высказанные Пришвиным, выглядели не то чтобы безответственно и кощунственно, а просто предательски.

Зачем мне пришлось прибегать к вымыслу в «романе»-исследовании, основа которого — факт?

А вот затем, чтобы пригласить читателя к раздумью... Если Пришвин мог так мыслить и чувствовать даже в грозном 1942 году, то не мог ли он и близкие ему по натуре интеллигенты быть так настроенными и в середине 30-х годов?

Думаю, и мог, и был настроен.

Потому что очень уж многие старые интеллигенты (особенно из литературно-художественных, да и иных кругов) не столько помогали Сталинской эпохе, сколько наблюдали за ней со стороны.

И многие из них, будучи по национальности русскими, становились все более чужими русской сути той России, которая становилась все более родной ее народу.

К слову, через три месяца, 22 июня 1942-го, в день годовщины начала реальной Великой Отечественной войны, Пришвин не нашел в своей душе ничего другого, кроме как записать: «Дождик непрерывный день и ночь, залило землю. Очень бы хорошо для огородов, но холодно, огурцы не растут: несколько дней тому назад показались грибы».

Русские, советские люди изнывали от жары в горящем обреченном Севастополе, мечтали о глотке воды в окопах донских степей, и ГИБЛИ, а этот «строитель России» силой словес тревожился об огурчиках к столу!

И ведь что обидно -— действительно был мастером «целомудренного и чистейшего русского языка».

Природу описывал тонко...