Россия и ислам. Том 3

35 Это рождало в русской культуре в качестве модального такой тип личности, который можно без обиняков сравнить с хамелеоном, готовым принять любую окраску. Показательно признание Николая Бердяева в своей автобиографии: «Я на все вибрировал… У меня всегда была большая чуткость ко всем направлениям и системам мысли, способность вживаться в них. Я с большой чуткостью мог вжиться в толстовство, буддизм, кантианство, марксизм, ницшеанство, штейнерианство, томизм, экзистенциальную философию…» Но если Бердяев все же, наверное, «оставался самим собой» (Бердяев Н.А. Самопознание. Опыт философской автобиографии. Париж, 1949. С. 303), то о множестве его соотечественников этого утверждать никак нельзя. К числу таковых следует отнести и российских востоковедов en masse – и потому бесспорной натяжкой сочтем утверждение Бартольда: «В XIX веке изучение Востока сделало в России, может быть, еще более значительные успехи, чем в Западной Европе» (Бартольд В.В. История изучения Востока в Европе и России. Л., 1925. С. 232). Конечно, к этой – узловой для моей книги – проблеме я буду еще возвращаться многократно.

36 См. подробно: Лотман Ю.М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века//Ученые записки Тартуского университета. Вып. 365, 1975.

37 См. подробно: Batunsky М. Russian Missionary Literature on Islam. P. 258–259.

38 А это, в частности, обедняло и перспективы рассмотрения каждого из них как «настоящей системы», не только как об агрегатной по характеру и многоэлементной, но и, главное, такой, где целое принципиально несводимо к образующим его взаимосвязанным частям и элементам, в том числе таких, как «расовые (национальные) особенности».

39 К тому же, как вспоминал в послереволюционные годы крупный тюрколог В.А. Гордлевский, «условия востоковедной работы в Москве постоянно были неблагоприятны. Были блестящие (и гениальные) представители востоковедения, но отсутствовала научная преемственность уже потому, что востоковедная школа (имеется в виду Лазаревский институт восточных языков. – М.Б.) – рассадник московского востоковедения – носила прикладной характер» [Цит. по: Данциг Б.М. Изучение Ближнего Востока в России (XIX – начало XX в.). М., 1968. С. 189]. Институт, в частности, готовил и дипломатов, притом, как правило, весьма квалифицированных (см., например: Маньковская Г.Л. Дипломат Щербина //Вопросы истории. 1985. № 7. С. 183–186). Пользуясь случаем, вновь подчеркну, что русская ориенталистика – да и другие сферы русской науки – напрасно гордились своей демонстративной «приземленностью», своей неприязнью к «туманным спекуляциям», «отвлеченностям от конкретных прагматических задач» и т. п. Так, один из виднейших индологов, И.П. Минаев, ликующе заявлял: «У нас на Руси изучение Востока никогда не имело и не могло иметь отвлеченного характера. Мы слишком близки к Востоку для того, чтобы интересоваться им не только отвлеченно. Интересы России всегда были тесно связаны с Востоком, а потому востоковедение у нас не могло не находить себе практического приложения. Словом, как и в старину, так еще более теперь (написано в 1894 г. – М.Б.) Восток для русского ученого не может быть мертвым, исключительно книжным объектом научной пытливости» (Минаев И.П. Об изучении Индии в русских университетах // Годичный акт С.-Петербургского университета.