Россия и ислам. Том 3

8 февраля 1894. СПб., 1894. С. 89). Еще раз напомню, что вследствие этой предельной прагматизации – и, соответственно, упадка удельного веса абстрактного мышления – резко стеснялись возможности создания такой самой развитой формы организации научно-востоковедческого знания, как Высокая теория. Ведь в конце концов «процесс развития науки» – это не столько получение новых фактов, сколько создание новых перспектив понимания уже известных данных. А такие перспективы появляются лишь тогда, когда начинает доминировать тяга к гипотетико-дедуктивным моделям, предусматривающим сравнительно четкую дифференциацию и относительное обособление друг от друга теоретического и эмпирического знания, когда возникают абстрактные объекты – логические реконструкции действительности (скажем, типа «идеальный ислам» и «реальный ислам») и между ними зарождаются внутритеоретические связи; когда есть, наконец, право говорить о существовании теорий, обладающих ясно выраженной предсказательной силой, об открытии закономерностей, справедливых для всего мусуль-майского мира. В российской же исламистике воспринятые ею – и то далеко не полностью – классические концепции не обособились от эмпирического материала. По сути дела, они зачастую непосредственно вытекали из него, и главная функция их была связана с объяснением определенного набора исламоведческих фактов. Одной из наиболее важных черт таких познавательных конструкций является то, что они ориентированы лишь на поиск довольно небольшого ряда «универсальных принципов», на более или менее последовательное сопоставление его с фрагментами эмпирии. Эти конструкции в состоянии принимать произвольную форму, становиться открытыми, незамкнутыми системами – могущими, следовательно, двигаться в любом направлении, довольно успешно осуществлять, но только на «микроуровне», объяснительную функцию, но вовсе не функцию предсказательную. Проблематика в их рамках задается и решается эмпирически, поскольку здесь чисто теоретическое начало еще не выделилось в автономно-действующую сферу «абстрактных объектов»

40 Вот, к примеру, нагрузка Крымкого за один только 1901 год: чтение курсов по арабской филологии, арабской поэзии и арабской философии в Лазаревском институте; работа над изданием своих литографированных лекций по истории Ирана, истории ислама, арабской историографии и семитским языкам, подготовка полного курса арабской словесности (потому что, по его словам, «нет никаких учебных пособий, а есть лишь материалы на западных языках»); подготовка перевода несколько устаревшей к тому времени книги Дози об исламе; редакция (и даже корректирование!) переводов статей Т. Нёльдеке и Э. Ренана о семитских языках и народах; рецензирование рукописи Н.И. Ашмарина «Очерк татарской литературы».

Кроме того, Крымский был секретарем Восточной комиссии Московского археологического общества, помогал студентам готовить их исследования, читал лекции, принимал экзамены, писал рецензии на книги и статьи для энциклопедии Брокгауза и Ефрона, собирал для своих коллег и знакомых справки по восточной филологии и этимологии, одновременно читал и писал по славистике, сочинял стихи, подготовил сборник из своих ранее изданных стихов, переводил восточных поэтов, по просьбе Академии наук сделал разбор выдвинутого на получение Пушкинской премии труда И.М. Стешенко об украинском писателе И.Т. Котляревском и проч. и проч. (см.: Кузнецова Н.А. Востоковеды-лазаревцы на рубеже двух веков по их письмам//Формирование гуманистических традиций отечественного востоковедения. М., 1984. С. 139). Вот уж кого можно было бы избрать главным героем сочинения на тему в духе Макса Вебера «Wissenschaft als Beruf»! Иное дело – нужна ли была такая тематическая разбросанность (обычно горделиво именуемая историками науки «необычайным диапазоном интересов»), а также такое повышенное внимание к самым разным сюжетам из совершенно в общем-то разных сфер даже востоковедения (не говоря уже о стихотворчестве, о постоянных занятиях украинистикой, славистикой в целом и т. д. и т. п.) – в эпоху, когда все же от ученого требовалась плотная концентрированность усилий на одном преимущественно сплетении проблем (ни в коем случае не оставаясь при этом анекдотическим «узким специалистом»)? Как бы ни умиляться «уникальным трудолюбием Крымского» и прочими его профессиональными добродетелями, в общем и целом они – именно потому, что их было слишком много и почти каждая из них представала в «чрезмерно большой степени», – сослужили ему дурную службу: Крымский не вошел в пантеоны ни «великих», ни «выдающихся» исламоведов – как бы сильно ни сознавал он, насколько важно ученому «сказать что-то новое, свое, собственное» и чтобы это «свое» было «последним словом науки» (Цит. по: Гурницкий К.И. А.Е. Крымский. С. 34). Великолепный Культуртрегер, блестящий Популяризатор – вот, пожалуй, единственная достойная его высокая оценка.