Россия. История успеха. После потопа

Наши публицисты от экономики (в начале 90-х были даже эстрадные экономисты, и в этом присутствовала своя прелесть) как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское, такого Россия никогда не знала. Но вот рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции: «Он 50 лет торговал в России, а до этого – его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключались не на бумаге, а на словах. Сделки на 20–30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. «Ни с меня, ни я – никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать,» (Н. В. Волков-Муромцев. Юность. От Вязьмы до Феодосии. – М., 1997. С. 100). Таких свидетельств множество.

На первый взгляд от этого ничего не осталось. Но только на первый. Чем объяснить мощь российской теневой экономики[78], на чем она до сих пор держится? Не только на коррупции, но и на умении решать вопросы, обходясь без сложных, поглощающих время и деньги юридических процедур, на традиции купеческого слова, т. е. без гор документов и без юристов, берущих за свои услуги тысячу долларов в час. Теневики это презирают, им достаточно устного соглашения. Во всем мире теневая экономика имеет свойство постепенно выходить на свет (продолжая воспроизводиться в тени). Традиции купеческого слова, которые и есть деловая этика, у нас в значительной мере перетекли в открытый деловой мир.

«…Люди в своей массе неординарные, деятельные, расчетливые, домовитые, способные к неуклонному преследованию своей цели, к жесткому или мягкому образу действий, смотря по обстоятельствам» – это сказано не сегодня. Так описывал российских предпринимателей более ста лет назад историк Д. И. Иловайский. Ни одно из его прилагательных, включая «домовитые», не нуждается сегодня в замене или даже в уточнении. Средний бизнес двадцать лет жил и живет у нас в условиях жесткого давления, но те, кто выжил и устоял, жилисты и закалены, как мало кто в мире. Замечательно, что они по всей России типологически очень схожи. Это к вопросу о нашей однородности.

Что же касается «русской лени», о ней уже мало кто вспоминает – просто потому, что перед глазами сплошные трудоголики. А самое главное, наш народ, как и век и два назад, отлично понимает слово «надо».

* * *

Россию отличает поразительное для такой огромной страны культурное единство. Оно тоже не было нам гарантировано. Если «в допетровскую эпоху сохранялось единство и гармония русской национальной культуры – ведь один и тот же стиль жизни, общие развлечения, фольклор были и в тереме боярина, и в избе крестьянина. [то] после Петра с этим было покончено навсегда»[79]. Не навсегда. Обратное сближение «двух народов», поначалу медленное, несомненно даже для XVIII в., не говоря уже о XIX. В России не появились социолекты, языки социальных групп (вроде кокни, непонятного английским аристократам). Опыт Адриана Топорова, в течение 20 лет (1912–1932) читавшего крестьянам классиков и современных писателей (в 1930-м он обобщил их отзывы в трехтомной книге «Крестьяне о писателях»), заставляет думать, что в начале XX в. единство национальной культуры уже во многом восстановилось – крестьянам почти не требовалось объяснять реалии «барского» мироощущения. В советское же время всеобщее и предельно унифицированное школьное образование, армия, массовые переселения, кинематограф и, наконец, телевидение доделали дело.