Россия молодая (Книга 2)

После Смирного говорил Рябов, говорил глухо, медленно, и словно другой Афанасий Петрович появился среди застолья: тот, что, горько обиженный неправедными мздоимцами и сильными мира сего, не поддался горькой обиде, а еще нашел в себе силы честно служить капралом; тот, что помогал в нужде сиротам и не только добрым советом, но и делом; тот, что, став офицером, не забыл своего брата - мужика-рыбака, не забыл солдата, не забыл, от чьей он плоти и от чьей крови; тот, что и в добрый и в худой час - всегда был ровен, спокоен, дружествен; тот, что любил послушать песню, любил застолье, громкую жаркую беседу...

Когда расходились, подручный пушечного мастера Кузнеца, посмеиваясь, спросил Рябова:

- А не понял ты, кормщик, чего я давеча об котлах да боярах говорил?

- Теперь, кажись, понял! - ответил Рябов.

- Понял ли?

- Понял, друг. И тебе так скажу: покойник Афанасий Петрович тем и хорош был, что не шумел много. Знал поговорку, как у нас говорят: тише кричи - бояре на печи.

Уже ночь наступила, когда Рябов пришел домой. Ванятка, намаявшись за день, весь разметавшись, спал на широкой лавке. Таисья поднялась навстречу мужу, обняла его, припала к широкой груди.

- Собрала? - тихо спросил он.

Таисья молча кивнула на узелок, лежащий на лавке у печи. Она не плакала, только лицо ее было очень бледно.

- Озябла? - спросил кормщик.

- Должно быть, озябла! - спрятав лицо у него на груди, ответила она.

Он молчал, не зная, как утишить ее страдания, ласково поглаживая ее вздрагивающее плечо...

- Студено на дворе? - спросила Таисья.

- Морозит!

Ванятка вздохнул во сне, зачмокал губами, завозился на лавке.

Рябов оглянулся на него, крепче обнял жену.

- Ты не бойся, лапушка! - сказал он тихо. - Как же иначе быть? Иначе ладно ли?

Она не отвечала.

- Не идти, что ли? - совсем тихо, как бы испытывая ее, спросил кормщик. - Сбежать?

Таисья молчала.

- Вишь, как! - со вздохом сказал кормщик. - Надо, детынька, идти. По совести, иначе и жизнь не в жизнь. Иначе как же? Иван вырастет, укорит: ты, скажет, почему не по-хорошему тогда сделал? Почему Иевлева капитан-командора кинул в беде? Как же мне тогда и доживать? Да и Марье Никитишне, горемыке, обещался я давеча. Слово-то дадено...

Таисья откинула голову, жадно взглянула в его зеленые глаза, сказала со стоном:

- Сколько ж так можно, Ванечка? Извелась я, Ванечка, измучилась вся. Голова мутится, нет более сил у меня.

Он молчал, смотрел на нее сверху с печальной нежностью, словно и вправду был виноват. А она говорила, захлебываясь слезами, задыхаясь, упрекая его в том, что самое тяжкое, самое страшное он всегда берет на свои плечи, всегда делает сам: и в монастыре пошел против братии первым, и когда суда на верфи строил - никому не поклонился, и на Груманте было ему хуже, чем другим, и корабль шведский взялся посадить на мель, и в тюрьму теперь идет на лютые муки...

- Сын у нас без отца растет, Ванечка! - рыдая говорила она. - Я все одна да одна, вдова при живом муже...

- Выходит - оставаться? - строго спросил Рябов.

Она не ответила - вдруг стихнув, глядя на него с испугом. Слезы еще катились по ее щекам, но она больше не плакала, ждала, закусив губу.

- То-то, что не можно мне оставаться! - сам себе ответил он и взял узелок с лавки.

Таисья рванулась к нему, заслонила собою дверь.

- Будет тебе, Таюшка! - с суровой нежностью сказал он, отстраняя ее с пути. - Будет, лапушка. Жди. Еще свидимся...

И притворил за собою дверь.

Таисья вскрикнула, руки ее отпустили косяк, за который она держалась, ноги подкосились. В тишине она ясно услышала его твердые неторопливые шаги по скрипящему снегу, услышала, как отворил он калитку. Потом все стихло.

Тюрьма мне в честь, не в укоризну,

За дело правое я в ней;

И мне ль стыдиться сих цепей,

Когда ношу их за отчизну.

Рылеев

ГЛАВА ПЯТАЯ

1. СО СВИДАНЬИЦЕМ, СИЛЬВЕСТР ПЕТРОВИЧ!

По скрипящему морозному снегу, помахивая узелком, не торопясь, переулками он вышел к Двине и остановился надолго. Круглая холодная луна освещала своим неласковым светом вмерзающие в лед корабли - те самые тринадцать судов, что остались целыми после шведского нашествия. Семисадов привел их на зимовку к городу, и теперь Рябов с радостью и гордостью узнавал знакомые обводы, мачты, реи, бушприты. Вот "Павел", который он провел тогда перед иноземными кораблями. Вот другое судно, на котором ходили в море и спасались в Унских Рогах. Вот корабль, который построен в Соломбале. Вот еще "Святое пророчество". Вот "Апостолы"...

Щурясь, посасывая короткую трубочку, сплевывая горькую слюну, он всматривался в корабли, в огоньки, которые там мелькали, вслушивался в протяжные звуки старой поморской песни, которую пели матросы, и, дивясь, качал головой: было странно, что на таких больших, для океанского ходу, кораблях русские матросы поют русские песни, было непривычно смотреть на русские многоластовые военные суда - русский флот!

"А чего? И я сам эти корабли строил! - думал Рябов. - Я, да еще Иван Кононович, да Молчан пропавший, да самоедин Пайга, да Тимофей, - мало ли нас было. Строили, глядишь - и выстроили. Теперь ничего и не скажешь, нынче - флот".