Россия молодая (Книга 2)

"Сир! Извествую, что здесь великая недовозка артиллерии есть, чему посылаю роспись, из которых самых нужных не довезено: 3033 бомбов трехпудовых, трубок 7978; дроби и фитилю ни фунта; лопат и кирок железных самое малое число; а паче всего мастера, которые зашрубливают запалы у пушек, по сей час не присланы, отчего прошлогодские пушки ни одна в поход не годна будет, отчего нам здесь великая остановка делу... О чем я сам многажды говорил Виниусу, который отпотчевал меня московским тотчасом. О чем изволь его допросить: для чего так делается такое главное дело с таким небрежением, которое тысячи его головы дороже? Из аптеки ни золотника лекарств не прислано: того для принуждены мы будем тех лечить, которые то презирают..."

Дописал, подумал, потом, прочитав вслух Иевлеву, спросил:

- Под Усть-Ижорой, что ли, князь Александр Невский Биргера разбил?

Сильвестр Петрович кивнул:

- Под нею, государь. До Усть-Ижоры гнал, а битва-то была ранее. Говорится в летописи, что приидоша свеи в силе велице и мурмане, и сумь, и емь в кораблих, множество много зело, свеи с князем и бискупом своими и сташа на Неве в устье Ижоры, хотя восприяти Ладогу...

- Восприяти! - сурово, краем рта усмехнулся Петр.

В Усть-Ижоре для Петра был построен шатер. Александр Данилович жарил на штыке над пламенем костра добрый кусок баранины, рассказывал весело:

- Ты, мин гер, погляди вокруг, чего деется: русских мужиков наперло видимо-невидимо, отовсюду из-под шведа к тебе бегут. И харчишек нанесли, и молока, и творогу, ей-ей, словно где на Волге али на Москве-реке. И бабы и девки, слышь, - песни старые поют...

Петр ушел в шатер. Меншиков, дожаривая мясо, с грустью вдруг сказал Аниките Ивановичу Репнину:

- Пришли, навалило народишку... А как спроведают наше житьишко, как зачнут с них подати рвать, как погонят на корабельное строение...

Потряс головою, вздохнул:

- И-эх, князинька... С Виниусом-то слышал? Пошло письмо на Москву дружку нашему, доброму Федору Юрьевичу. Пропал старичок...

Репнин насупился, ответил глухо:

- Провались оно всё, думать, и то немочно, голова трескается...

Петр сидел в шатре на лавке, перед ним у стола стояли Глебовский и немец Нейтерт. Капитан - иссиня бледный, с простреленной нынче шведской пулей шеей - бешеным голосом рассказывал, что господин подполковник не изволил поддержать его во время приступа - отговорился тем, что приказа не имеет; неприятель поставил засаду - драгун; несмотря на сие обстоятельство, драгуны были сбиты и вал взят, однако же шведы от погони ушли и заперлись в Ниеншанце, а победа могла быть полной...

- Ну, подполковник? - спросил Петр.

- Я не имель приказ.

- А глаза имел? Уши имел? Голову?

- Я не имель приказ, - с достоинством, спокойно повторил немец. - Я не имель приказ. А когда я не имель приказ, тогда я не делал сикурс.

- Пшел вон! - со спокойной злобой сказал Петр Нейтерту.

Немец вышел, высоко неся голову, позванивая серебряными звездчатками шпор.

- Глебовский! - позвал Петр.

Тот, не двигая головой от страшной боли в шее, где застряла пуля, подошел ближе, встал смирно.

- Приказа у него не было! - вдруг крикнул Петр. - Понял? Не было приказа! И верно, не было! А более ему ничего не понять! А тебя я не виню. Ты все сделал как надо! Не виню! Иди! Скажи там лекарю моему, чтобы пулю тебе вынул...

Глебовский стоял неподвижно, из глаз его ползли слезы.

- Ну? - раздражаясь, спросил Петр. - Что еще? Чего ревешь, словно девка?

- Народу у меня побито тридцать два человека, - сказал Глебовский. - Я с ними, государь...

- Не виню! - крикнул Петр тонким, не своим голосом. - Сказано, не виню! А побито... Ну побито, чего ты от меня-то хочешь? Иди отсюда, иди, чего еще надо...

Глебовский вышел. Петр лег на кровать, укрылся, свернулся, как в детстве, клубком. Колотились зубы, обмирало сердце, вместе с кроватью он то несся куда-то вниз, в тартарары, то его вздымало под далекие черные тучи. Было страшно, смертельная тоска терзала все его существо, жалким голосом он позвал:

- Ей, кто там! Меншикова ко мне, губернатора шлюссельбургского!

Денщик побежал за Александром Данилычем, тот сел рядом с Петром, заговорил ворчливо-ласково, с доброй укоризной:

- Ишь, чего выдумал, мин гер, занемог перед делом-то... Да и полно тебе, никуда ты не летишь, все чудится. То - лихорадка-лиходея разбирает, трясовица треклятая. Мы живым манером Блюментроста позовем...

- Ну его, не надо! - попросил Петр.

- А не надо, и шут с ним, с немцем. Не надо - так мы тебе, Петр Лексеич, водочки на стручковом турецком перце поднесем, ты от ее в изумление придешь, пропотеешь гляди, а там споднее сменим, в сухоньком и вздремнешь. Ты, мин гер, притомился, вот что...

От голоса Меншикова сделалось будто бы поспокойнее, кровать перестала проваливаться, теплая рука Данилыча, его мягкий голос, ласковые слова - все вместе словно бы убаюкивало, как в младенческие годы тихая песенка Натальи Кирилловны. Петр задремал, но во сне жаловался:

- Не ведаю я, не ведаю, о господи преблагий!

- Полно, мин гер, чего ты там не ведаешь! - будил Меншиков. - Спи себе, да и только...