Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Примечательно, что «Москва 2042» знаменует сдвиг в концептуализации идентичности от темпоральных категорий к пространственно-территориальным. Здесь, как и во многих других постмодернистских произведениях, объектом пародии становится взаимодействие истории, времени и власти. Контроль над изоляцией Москвы простирается за пределы физических границ и посягает на границы во времени. Планируя (или уже спланировав, в зависимости от того, из какого времени посмотреть) свой научно-фантастический роман, который закончится падением режима в 2042 году, Карцев в ходе путешествия во времени оказывается под сильным давлением властей, жаждущих изменить его версию истории. Необъяснимым образом у правителей Москвы в 2042 году уже имеется книга Карцева, которую он только собирается написать; они настаивают на том, чтобы тот изменил конец книги и не позволил разрушить их «утопию» лидеру подполья Сим Симычу Карнавалову, которому придано сходство с А. Солженицыным. Даже сквозь время они пытаются удержать под контролем писателей, пусть некогда изгнанных из страны, чтобы любой ценой сохранить независимость и неприкосновенность Москвы.

Суть обеих историй в том, что Москва как центростремительная сила изолирует себя тремя путями: идеологически – через замкнутое в себе, упертое в своем мнении руководство; физически – через возведение стен и барьеров; хронологически – через контроль над историей. Москва настолько сильна по отношению к периферии, что всасывает все вокруг себя в центр, оставляя периферию практически несуществующей, даже в сознании тех, кто пытается убежать из центра или изменить его. А бежать некуда.

* * *

Тема затонувшего или скрытого с глаз города в «Москве и москвичах» Д. А. Пригова подразумевает наличие скрытого «воображаемого сообщества» мыслителей, творческих людей, противостоящего видимому «имперскому» городу с его бронзовыми истуканами, каменными зданиями и вездесущей полицией. «Москва и москвичи» – это игра с мифами, лежащими в основе того, что культурологи сейчас называют «московским текстом»: это комплекс географии города, его истории, художественных образов, интерпретаций и нарративов, определяющих его особенную самобытность [Московский текст 1997; Кнабе 1998][24]. В кратком прозаическом предисловии поэт полусерьезно-полушутливо излагает свои культурологические цели: «Эта книга представляет собой попытку заложить методологические основания для изучения темы Москвы поэтическими средствами в соответствии с историософскими понятиями нашего времени» [Пригов 2002: 28][25]. То, что предисловие – пародия, становится ясно уже из следующего предложения: «Как всякая первая попытка, она, вполне возможно, почти сразу же станет анахронизмом». Санкт-Петербургу уже посвящены весомые научные труды, связывающие историю, топографию и высокую культуру города с его мифологией; теперь и Москва удостоилась иметь увлекательное сатирическое описание позднесоветского менталитета и его ценностей. Стихи цикла написаны от лица разных персонажей-масок: иногда это шутливая беседа поэта с его другом Орловым, иногда – ершистые монологи сторонников различных политических и культурных течений. Так Пригов передает несущие смысловую нагрузку нарративы и символы идентичности города, составляющие «мистику Москвы».

В основу приговского цикла положено противоречие между образом Москвы как имперской столицы с ее бронзовыми монументами и присутственными местами и Москвы как пристанища мыслителей и творцов. Здесь мы сталкиваемся с контрастом между империей, перенесенной из Санкт-Петербурга обратно в Москву, империей с византийскими и среднеазиатско-монгольскими корнями, и настойчивым стремлением поэта дать Москве личное определение как месту, всей душой любимому [Dement 2006]. В своей имперской ипостаси Москва заполнена грузными памятниками своей мощи. Она изображается как мифические небеса, средоточие царства, с высоты которого ее жители взирают на прочие земли империи. Этому противопоставлена идея подвижной, потаенной Москвы, города людей, создающих Москву для самих себя.