Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность

Противоположность Москвы как центра имперской власти – симпатичная, живая, но потаенная Москва, город, изобретенный простыми людьми. Это Москва, с которой мы еще не сталкивались. Из 23 стихотворений в «Москве и москвичах» почти в половине из них говорится о таких качествах, как подвижность и изменчивость, впервые представленных в стихе о Наполеоне. Стихотворения с седьмого по девятое посвящены Москве, сокрытой в сердцах и умах людей, вместилищу «народной» гордости. Мы уже кратко коснулись первых двух текстов этой группы. В девятом стихотворении, «Когда Москва была еще волчицей…», более резко обрисован контраст между имперским городом с его претензией на связь с божественностью и русским народом, здесь изображаемым как «племя». По псевдолегенде Пригова, Москва – не собственно Рим, но волчица из языческой легенды, вскормившая и воспитавшая основателей Рима, Ромула и Рема. Москва как волчица взрастила «большое племя белозубых москвичей» (И, 34), которые парадоксальным образом являются заодно и зрителями, и участниками чуда: пламя разрастается в небесах, забирает их всех к себе на небо, и «Москва стоит – да нету москвичей» (И, 34). Фонетическое сходство слов «племя» и «пламя» сглаживает тот печальный факт, что небесный огонь, посланный высшей божественной волей, возвышая москвичей, также уничтожает их. Без своих живых, подвижных обитателей Москва обречена на пустоту. Эта тема пустоты перекликается с известным проклятием первой жены Петра I, опальной царицы Евдокии Лопухиной, в отношении другой столицы Российской империи: «Петербургу быть пусту!» Так Пригов подчеркивает, что отдает предпочтение Москве как людской общности, а не имперской столице с ее бюрократией, полицией, колоссальными каменными строениями, монументальными скульптурами и шовинистическими взглядами. К сожалению, этой общности здесь больше нет.

В большинстве стихотворений последней трети цикла, а именно с шестнадцатого по двадцатое, автор возвращается к образу потаенной, подвижной Москвы. В шестнадцатом стихотворении, «Когда по миру шли повальные аресты…», поэт рисует живущих в Москве людей разных национальностей, сбежавших в леса Подмосковья и основавших там свою собственную Москву. Затем Пригов решает, что это, скорее всего, неправда: «О нем [этом городе] впоследствье редко кто и слышал / И москвичей живыми не видали» (И, 39).

В восемнадцатом стихотворении, «Бывает, невеселые картины…», автор подчеркивает роль языка в формировании идентичности. Он напоминает, что москвичи наполняют смыслом свою нелегкую жизнь и «назидают» свое «потомство» посредством языка, через нахождение «нужного слова», «исполненного смысла» (И, 40). Культурная, духовная жизнь языка и учения первостепенно важны для самобытности, для преодоления суровых физических условий.

Девятнадцатое стихотворение, «Они Москву здесь подменили…», возвращает читателя к теме скрытой, потаенной Москвы. Чтобы понять логику Пригова, имеет смысл целиком процитировать это ключевое стихотворение:

Они Москву здесь подменили
И спрятали от бедных москвичей
И под землей Она сидит и плачет
Вся в куполах и башенках стоячих
Вся в портиках прозрачных Парфенона
И в статуях прямых Эрехтайона
И в статуях огромных Эхнатона
И в водах Нила, Ганга и Янцзы (И, 40).

Этой древней Москве, по сути, было предрешено исчезнуть в результате ухищрений ее советских владык, быть отнятой у граждан и замененной чем-то другим. Тем не менее она продолжает жить под землей, под водой и, как бы то ни было нелепо, – в античных зданиях и статуях.

Хотя Пригов отдает должное непреодолимой силе имперского образа столицы и ее способности организовывать своих жителей, принуждать их и избавляться от них, он при этом защищает творческую силу и творческое воображение каждого ее обитателя. Вновь обыгрывая основополагающие мифы о Москве, он постоянно возвращается к идее, выраженной в заключительном стихотворении цикла: «Москва бывает, где стоим мы / Москва пребудет, где мы ей укажем / Где мы поставим – там и есть Москва! / То есть – в Москве» (И, 42). В «предуведомлении» к циклу Пригов призывает: «…общим памятником да станет нам просвещенная Москва» (И, 28). Он заменяет равнодушные статуи, усеивающие пейзаж советской Москвы, более абстрактным и, по-видимому, менее серьезным понятием памятника, возвещающего «просвещенную Москву»: нечто вроде личной, изобретательной Москвы, какой она предстает в его цикле, Москвы, смеющейся над «милицанерами» и каменными символами.