Россия – наша любовь

Это было незабываемое посещение. Мы недолго были за столом, но как это было поучительно! Время от времени кто-нибудь приходил и получал тарелку и столовые приборы. В результате дом наполнился постоянно бывавшей в большом деревянном доме Лотманов молодежью, которую явно и учили, и кормили. В «Тартускую Мекку» приезжали из близлежащего Ленинграда (в тот день, например, гостил сын Бориса Мейлаха, историка литературы и пушкиниста. Удачный сын, в будущем известный диссидент и филолог, неудачного отца…). Хозяин дома был обаятельным собеседником, человеком, наделенным незаурядным чувством юмора в сочетании с тактом и доброжелательным отношением к собеседнику, терпимостью и уважением к его взглядам, независимо от его положения в обязывающем «табеле о рангах». Он поражал не только своей эрудицией, феноменальной памятью[211], но и даром говорить о важном и тяжелом, как и о пустяках. Он был в состоянии сконцентрироваться в любых условиях, например, когда мы сидели за богато накрытым столом, а по полкам с книгами, прикрепленным к стенам, высотой, вероятно, более трех метров, прыгали с обезьяньей ловкостью трое мальчиков: «три кота из нашего зверинца», – как о них говорил с неизменным спокойствием хозяин. «Gris chat» [Гриша – серый кот][212], «Mi chat» [Миша – половина кота][213] и просто «Le chat» [Леша – просто кот][214]; их акробатические трюки не мешали ни еде, ни беседе. Через некоторое время их, впрочем, отправили обратно в «зверинец», то есть в их комнату. Сегодня все трое являются выдающимися эстонскими активистами и исследователями, потому что их родители отправили своих детей в эстонскую школу, считая, что поскольку они живут в Эстонии, они и их дети должны знать язык народа, гостеприимством которого они пользуются. (Во время короткой встречи, незадолго до смерти, Зара Григорьевна не без видимого удовлетворения сказала нам: «Раньше Алешу представляли кому-то, говоря, что это сын Юрия Михайловича, а сегодня, в аналогичной ситуации, обо мне говорят, что я – мама нашего Алексея Лотмана…». Младший сын Лотманов сегодня хорошо известный на всю страну общественный деятель главным образом в области экологии.

Беседа с Юрмихом, как называли Лотмана домашние, изобиловала каламбурами и анекдотами, которые всегда рассказывались кстати. Когда зашел разговор об октябрьском перевороте и его последствиях, мы услышали пересказ истории одного старого рабочего, участника революции: «В то утра мы встали раньше обычного, выпили кофе с молоком, съели по куску хлеба с маслом, надели парадные пиджаки и пошли… Если бы мы только знали, чем все это закончится…».

Мы в свою очередь вспомнили историю беседы с более чем 100-летним партийным активистом. Когда его о чем-либо спрашивали, он неизменно начинал свой ответ со слов: «Когда началась Октябрьская революция…». Сменить тему не удавалось, и когда однажды, наконец, ему дали возможность сказать, то в ответ услышали: «Когда началась Октябрьская революция, то был такой бардак, что мне в свидетельстве о рождении дописали еще один ноль…».

Замечательный портрет своего друга вывел Борис Федорович Егоров (Борфед). Их объединяло многолетнее тесное общение, постоянная переписка и общение, а не случайные встречи, как в нашем случае, упоминание десятка или около того писем и чтение прекрасных лотмановских книг. Уже только по этой причине стоит обратиться к опубликованной переписке и воспоминаниям Борфеда.

Он с разных сторон показывает незаурядную личность талантливого, трудолюбивого, доброго человека, обладавшего большим научным и гражданским мужеством, который как магнит притягивал к себе самое лучшее, оставаясь неизменным. Такой же оставалась до самого конца и Зара Григорьевна.

Переведенные на многие языки «Лекции по структуральной поэтике. Введение, теория стиха», изданные в Тарту в 1964 году, оказали колоссальное влияние на развитие структуралистских исследований во всем мире, включая Польшу[215], и у них появились десятки, если не сотни, более или менее талантливых последователей. Следует помнить, что в то время структурализм был крайне подозрителен для партийных ортодоксов, а новый термин («семиотика») боялись использовать сами заинтересованные исследователи, чтобы не вызывать еще больших опасений у высокого начальства. Поэтому они, как пишет Егоров, задумались над новым термином, который бы не вызывал никаких «плохих» ассоциаций и не раздражал, в соответствии с принципом М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Как бы это потемнее выразиться?» Московский математик Владимир Успенский предложил название: «Вторичные моделирующие системы». «Очень научно, совершенно непонятно» (Егоров).