Россия в концлагере

Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится считаться и уркамъ — даже и всей ихъ стаѣ, взятой вмѣстѣ. Однако, плюгавый парнишка цѣпко и съ какимъ-то отчаяніемъ въ глазахъ держится за мѣшокъ, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:

— Пусти мѣшокъ...

Парнишка отпускаетъ мѣшокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же съ видомъ исполненнаго долга...

Спокойный голосъ продолжаетъ:

— Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.

Оглядываюсь. Высокій, изсиня блѣдный, испитой и, видимо, много и сильно на своемъ вѣку битый урка — очевидно, "паханъ" — коноводъ и вождь уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:

— А вы чего лѣзете? Не вашъ мѣшокъ — не ваше дѣло. А то такъ и ножъ ночью можемъ всунуть... У насъ, братъ, ни на какихъ обыскахъ ножей не отберутъ...

Въ самомъ дѣлѣ — какой-то ножъ фигурировалъ надъ свалкой. Какимъ путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь всѣ тюрьмы и сквозь всѣ обыски — Аллахъ ихъ знаетъ, но фабрикуютъ и проносятъ. И я понимаю — вотъ въ такой людской толчеѣ, откуда-то изъ-за спинъ и мѣшковъ ткнуть ножомъ въ бокъ — и пойди доискивайся...

Рабочіе сверху сохраняютъ полный нейтралитетъ: они-то по своему городскому опыту знаютъ, что значитъ становиться урочьей стаѣ поперекъ дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчатъ по своимъ угламъ... Остаемся мы четверо (Степушка — не въ счетъ) — противъ 15 урокъ, готовыхъ на все и ничѣмъ не рискующихъ. Въ этомъ каторжномъ вагонѣ мы, какъ на необитаемомъ островѣ. Законъ остался гдѣ-то за дверями теплушки, законъ въ лицѣ какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго лишь въ томъ, чтобы мы не сбѣжали и не передохли въ количествахъ, превышающихъ нѣкій, мнѣ неизвѣстный, "нормальный" процентъ. А что тутъ кто-то кого-то зарѣжетъ — кому какое дѣло.

Борисъ поворачивается къ пахану:

— Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ ткнутъ ножомъ, — отвѣчать будете вы...

Урка дѣлаетъ наглое лицо человѣка, передъ которымъ ляпнули вопіющій вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.

— Ого-го... Отвѣчать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово... Отвѣчать... Мы тебѣ, братъ, кишки и безъ отвѣту выпустимъ...

Стая урокъ подхватываетъ хохотъ своего пахана. И я понимаю, что разговоръ объ отвѣтственности, о законной отвѣтственности на этомъ каторжномъ робинзоновскомъ островѣ — пустой разговоръ. Урки понимаютъ это еще лучше, чѣмъ я. Паханъ продолжаетъ ржать и тычетъ Борису въ носъ сложенные въ традиціонную эмблему три своихъ грязныхъ посинѣвшихъ пальца. Рука пахана сразу попадаетъ въ Бобины тиски. Ржанье переходитъ въ вой. Паханъ пытается вырвать руку, но это — дѣло совсѣмъ безнадежное. Кое-кто изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ Юрой — и всѣ остаются на своихъ мѣстахъ.

— Пусти, — тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ его руку. Паханъ корчится отъ боли, держится за руку и смотритъ на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтенія...

Да, конечно, мы не въ девятнадцатомъ вѣкѣ. Faustrecht. Ну, что-жъ! На нашей полдюжинѣ кулаковъ — кулаковъ основательныхъ — тоже можно какое-то право основать.

— Видите ли, товарищъ... какъ ваша фамилія, — возможно спокойнѣе начинаю я...

— Иди ты къ чорту съ фамиліей, — отвѣчаетъ паханъ.

— Михайловъ... — раздается откуда-то со стороны...

— Такъ видите ли, товарищъ Михайловъ, — говорю я чрезвычайно академическимъ тономъ, — когда мой братъ говорилъ объ отвѣтственности, то это, понятно, вовсе не въ томъ смыслѣ, что кто-то тамъ куда-то пойдетъ жаловаться... Ничего подобнаго... Но если кого-нибудь изъ насъ троихъ подколютъ, то оставшіеся просто... переломаютъ вамъ кости. И переломаютъ всерьезъ... И именно — вамъ... Такъ что и для васъ, и для насъ будетъ спокойнѣе такими дѣлами не заниматься...

Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному ощущенію Бобиной длани, понялъ, что кости будутъ переломаны совсѣмъ всерьезъ (они, конечно, и были бы переломаны).

Если бы не семейная спаянность нашей "стаи" и не наши кулаки, то спаянная своей солидарностью стая урокъ раздѣла бы и ограбила бы насъ до нитки. Такъ дѣлается всегда — въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и въ лагеряхъ, гдѣ всякой случайной и разрозненной публикѣ, попавшей въ пещеры ГПУ, противостоитъ спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть своя организація, и эта организація давитъ и грабить.

Впрочемъ, такая же организація существуетъ и на волѣ. Только она давитъ и грабить всю страну...

ДИСКУССІЯ

Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мнѣ.

— Ну, и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ еще еле шевелится... Оставьте мнѣ, товарищъ Солоневичъ, бычка (окурокъ) — страсть курить хочется.

Я принимаю оливковую вѣтвь мира и достаю свой кисетъ. Урка крутить собачью ножку и сладострастно затягивается...

— Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...

— Такъ что же вы его не бросите?