Россiя въ концлагере

-- Ничего, дяденька, ты только дай... Я его сейчасъ, ей Богу, сейчасъ... Отогрeю... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!

Въ голосe дeвочки была суетливость, жадность и боязнь отказа. Я соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерeшимости. Дeвочка почти вырвала кастрюлю изъ моихъ рукъ... Потомъ она распахнула рваный зипунишко, подъ которымъ не было ничего -- только торчали голыя острыя ребра, прижала кастрюлю къ своему голому тeльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко и сeла на снeгъ.

Я находился въ состоянiи такой отупeлости, что даже не попытался найти объясненiе тому, что эта дeвочка собиралась дeлать. Только мелькнула ассоцiацiи о ребенкe, о материнскомъ инстинктe, который какимъ-то чудомъ живетъ еще въ этомъ изсохшемъ тeльцe... Я пошелъ въ палатку отыскивать другую посуду для каши своей насущной.

Въ жизни каждаго человeка бываютъ минуты великаго униженiя. Такую минуту пережилъ я, когда, ползая подъ нарами въ поискахъ какой-нибудь посуды, я сообразилъ, что эта дeвочка собирается тепломъ изголодавшагося своего тeла растопить эту полупудовую глыбу замерзшей, отвратительной, свиной -- но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикe -- тепла не хватитъ и на четверть этой глыбы.

Я очень тяжело ударился головой о какую-то перекладину подъ нарами и, почти оглушенный отъ удара, отвращенiя и ярости, выбeжалъ изъ палатки. Дeвочка все еще сидeла на томъ же мeстe, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой частой дрожью.

-- Дяденька, не отбирай! -- завизжала она.

Я схватилъ ее вмeстe съ кастрюлей и потащилъ въ палатку. Въ головe мелькали какiя-то сумасшедшiя мысли. Я что-то, помню, говорилъ, но, думаю, что и мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дeвочка вырвалась въ истерiи у меня изъ рукъ и бросилась къ выходу изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на нары. Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на полкахъ подъ нарами. {163} Нашелъ чьи-то объeдки, полъ пайка Юринаго хлeба и что-то еще. Дeвочка не ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлeба и стала запихивать себe въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не остывшаго испуга. Я стоялъ передъ нею, пришибленный и растерянный, полный великаго отвращенiя ко всему въ мiрe, въ томъ числe и къ самому себe. Какъ это мы, взрослые люди Россiи, тридцать миллiоновъ взрослыхъ мужчинъ, могли допустить до этого дeтей нашей страны? Какъ это мы не додрались до конца? Мы, русскiе интеллигенты, зная вeдь, чeмъ была "великая французская революцiя", могли мы себe представить, чeмъ будетъ столь же великая революцiя у насъ!.. Какъ это мы не додрались? Какъ это мы всe, всe поголовно, не взялись за винтовки? Въ какой-то очень короткiй мигъ -- вся проблема гражданской войны и революцiи освeтилась съ безпощадной яркостью. Что помeщики? Что капиталисты? Что профессора? Помeщики -- въ Лондонe, капиталисты -- въ Наркомторгe, профессора -- въ академiи. Безъ виллъ и автомобилей -- но живутъ... А вотъ всe эти безымянные мальчики и дeвочки?.. О нихъ мы должны были помнить прежде всего -- ибо они будущее нашей страны... -- А вотъ -- не вспомнили... И вотъ, на костяхъ этого маленькаго скелетика -- миллiоновъ такихъ скелетиковъ -- будетъ строиться соцiалистическiй рай. Вспоминался карамазовскiй вопросъ о билетe въ жизнь... Нeтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай -- на этихъ скелетикахъ, -я такого рая не хочу. Вспомнилась и фотографiя Ленина въ позe Христа, окруженнаго дeтьми: "не мeшайте дeтямъ приходить ко мнe"... Какая подлость! Какая лицемeрная подлость!..

И вотъ -- много вещей видалъ я на совeтскихъ просторахъ -- вещей, на много хуже этой дeвочки съ кастрюлей льда. И многое -- какъ-то забывается. А дeвочка не забудется никогда. Она для меня стала какимъ-то символомъ, символомъ того, что сдeлалось съ Россiей.

НОЧЬ ВЪ УРЧ

Шли дни. Уходили эшелоны. Ухудшалось питанiе. Наши посылки активъ изъ почтово-посылочной экспедицiи лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно -риска уже не было никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и второстепенное, но все же весьма дeятельное участiе въ нашей травлe, пропилъ отъ обалдeнiя свой послeднiй бушлатъ и плакалъ въ мою жилетку о своей загубленной молодой жизни. Онъ былъ польскимъ комсомольцемъ (фамилiя -настоящая), перебравшимся нелегально, кажется, изъ Вильны и, по подозрeнiю неизвeстно въ чемъ, отправленнымъ на пять лeтъ сюда... Даже Стародубцевъ махнулъ на насъ рукой и вынюхивалъ пути къ обходу БАМовскихъ перспективъ. Очень грустно констатировать этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ какъ-то отвертeлся.

А силы все падали. Я хирeлъ и тупeлъ съ каждымъ днемъ. {164}

Мы съ Юрой кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ пустъ. Юра кончилъ свою простыню.

-- Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.

-- Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вмeстe.