Россия в неволе

Что бы я порекомендовал попробовать, когда вас предали все близкие (не обязательно, конечно, жена и друг), когда в груди, рядом с сердцем – камень, холодный осколок бесконечной царапающей войны: зайдите на далекое болото, затарьте туда своё дряхлое тельце, сопротивляющееся всяким там подъёмам и спускам, преодолениям мелиорационных канав и куч торфа, комариных, мошкариных и оводовых попыток превратить вас в одутловатого узкоплёночного азиата (впрочем, вы и так не очень-то европеец, если согласились пойти на это дело, хотя, кажется, у какого-то очень известного американца запечатлен подобный бездельник – "Сборщик черники", или голубики – фамилия, фамилия, не всплывает – затасканный студенческий альбом – Хеллер, Келлер, нет, не то, – в общем, белый художник, этого достаточно…) – и попробуйте собрать ведра два-три морошки, недозрелой, лучше с чашелистиками – царапающей своими алмазными косточками-стразами вашу тишину и тяжесть в груди. И попробуйте что-либо сделать с ними – с болью, со скопившейся любовью и яростью – разглядеть их, отдать их кому-то, с кем такое уже было когда-то, кто побеждал её, смерть. И возможно вы увидете, как они, предсмертные судороги и холод тления, тают, и исчезают, и переливаются со словами в нечто другое. Не обязательно при этом, вернувшись живым, записать эти слова, чтоб получилось нечто связное (у меня получилась – пьеса, правда, ещё не поставленная). Если получится нечто подобное – я рад. Рад, что есть кто-то, кто ещё жив и способен ощутить это счастье: отходящей на шаг смерти, утихающей боли – и, если повезёт, услышать голос отца, зовущего к себе, чтобы перекусить остатками чая из термоса, бутербродами, и, конечно, сравнить – кто больше собрал? У кого ягоды крупнее и чище?

В-общем, вот такой десерт.

Теперь первое.

Я бы остановился на стерляжьей ухе с домашней, деревенской разумеется, выпечкой.

Первая нами (мной и отцом) пойманная стерлядь мне запомнилась отчетливо – она сломала нашу палку толщиной с мужское запястье, к которому была привязана донка. Мне было лет восемь. Это было в деревне, но на другом от неё берегу реки, глухом, и сумрачно-лесистом. Мы как раз пообедали дома, накопали, под видом помощи бабушке во вскапывании грядки, жирных белёсых червей, осевших на дно стеклянной пол-литровой банки хорошим пучком живых спагеттин, – и вновь побежали обратно к реке, на рыбалку. Лодки у нас не было, да она нам и не была нужна – мы перевязали пучком проволоки два бревна, отец взял вместо весла обломок доски – и мы поплыли на тот берег, расталкивая по пути плывущие общим сплавом враждебные, часто не аккуратно обрубленные, с сучками, или наоборот, наполовину окорённые, сосны (они могли намокнуть, и почти скрывались под водой – поднырнуть с разбега под бону – и оборвать наши донки, или пройтись по ним, прочесать, проутюжить так, что только звенели обрывающиеся поводки с наживкой. Я их буквально ненавидел, эти мерзкие топляки, особенно те, кто всё пообрывав, запутывались в конце концов, и на расстоянии вытянутой нашей донки – хлюпали и поныривали, будто плыли, сделав своё черное дело, вражеские подлодки). Течение было очень быстрое, я с азартом отталкивал вниз, вглубь, подсушенные шершавые стволы, мешавшие нам причалить к боне. Мы ещё не коснулись её, как увидели, что от рывка чего-то мощного, зацепившегося за донку, палка, вокруг которой была ожерельем намотана лишняя леска – сломалась пополам! – и быстро нырнула в стремнину. Только бы не топляк! – мелькнула скользкая, неприятная мысль, и топляком скользнула куда-то под сердце. Мы с папиком выскочили на плитку боны в ажиотаже и, бросив домашние припасы в рюкзаке, поторопились, балансируя на связках-пучках – туда, проверять, не топляк ли это в самом деле, рвёт сейчас крючки. Нет – стерлядь сделала оглушительную свечку! Потом ещё несколько, поменьше (впервые видел такое чудо, как нечто живое билось и рвалось на волю) – а мы с азартом, с дрожью в пальцах и нервными комментариями, её понемногу водили, и то подтягивали, то отпускали сколько она брала, чтоб утомить. Отец в какой-то миг очень ловко, с разгона, выхватил её из воды, выхлестнул с водой прямо на бону, и пока она елозила между брёвен, слишком здоровая для узкой расщелины, отец, всё так же дрожжа от волнения справился с рыбой.

Рыбина еле влезла в наш рюкзак. Отец отправил меня домой, к бабке, вновь переправив на двух брёвнах. А сам остался ночевать. Мне было и грустно, и радостно – хотелось и назад, к отцу (правда и к комарам, от которых не скроешься в простеньком шалаше), и домой, к бабушке, с уловом – похвастаться, а затем мягко, тёплым нагретым топлячком, погрузиться в многослойный свой любимый диванчик, напившись чаю с малиной, наспех собранной в сумерках бабулей, и так и плавающей с листиками в стакане (повод к лёгкому детскому городскому неудовольствию – в городе никто тебе не сыпанёт в твой чай чего-то немытого, с зелёными обрывками, деревянной от старости, как ложка, рукой – и не проведёт ею же по волосам…)