Россия в неволе

– Конечно, натерпелась она от меня. Хренли – у меня до поры до времени тыковка ого-го как свистела. Какой-нибудь друган свистанет ей по-дружески – а твоего-то видели с такой-то бл…ю, опорожнял он пресс в таком-то баре. Придёшь домой, а она с порога – кидается с чем попало: с утюгом, с поварешкой… Потом обижается. Понятно дело, я виноват, базару нет. Говорит, а давай я также, давай ты сам по себе, я сама – на равных. Говорю – нет, этого точно не будет, если так – тогда расходимся, до краев. Она плачет – люблю тебя, говорит, сильно, а ты, урод, этим пользуешься. Базара нет, многое неправда, а кое в чем – было дело, грех, можно сказать. Но в последние годы – всё. Неинтересно стало. А потом, сколько денег, сколько сил, нервов… Заехали как-то в посёлок один в тайге, с Вороном. У него денег на кармане по бане, и у меня. Говорю, я отложу на билеты. Он говорит – я уже отложил. И пошла жара! – Мишаня лежал и вспоминал не чувственное, не проходящее, которое забывается навсегда, накрепко, а только сам факт, кураж. – Просыпаешься – уже поляна перед тобой, друзья-подруги новые. Продолжаем, говорят? А я и не помню, что продолжаем? С кем? Сколько времени прошло? – каждый день одно и то же, только лица все время разные… Еле ушли от этих демонов – девка одна зацепила меня, увела на другую хату. Там мы пару дней, сам понимаешь, трудились… Однажды утром говорю Ворону, тихонько, слава Богу, что здесь нет этой круговерти – лица, бутылки – короче, говорю, пора домой, где деньги на билет? Он вздыхает тяжело – такая вот пидерсия, Мишаня – нету у нас на билеты. Пришлось девчонок раскручивать… А они говорят – мы, конечно, вас отправим, но только денька через два… Попали. Пришлось отрабатывать… Денька через два… Двое суток! И ведь последний день, последний автобус, вечер – а они все тянут, чувствую… Говорят, хотите, завтра утром уедете, мы вам еще в дорогу что успеем побольше подсобрать… Смотрю – Ворон совсем заскучал, ему уже все по барабану – попал в день сурка, и похрен! Нет, говорю! Сейчас, и больше в ваш посёлок – ни ногой! И вы в город не суйтесь! И после этого, как отрезало – а своей-то как об этом скажешь?

Хмурый готовился на завтра в суд – перебрал бумаги, сложил всё аккуратно в файлики, подряд по важности – подколол к папке, достал кулёк с семечками, стал отсыпать в карман. Мишаня молча протянул руку. Хмурый сделал удивленный вид. – Попутал, что ли?

Мишаня щелкнул пальцем и снова протянул ладонь. – Это ты что-то попутал, Хмурый!.. Морда ты…

– …жидовская, знаю! – сам продолжил в шутку важничать Хмурый, старавшийся все обратить в ежовые иголки, даже фактик о своей одесской бабушке. – Ну и что, что? Это что, что, плохо что ли? – он сделал вид, что хочет закроить семечки, но Мишаня всё держал руку, и он сыпанул в неё горкой. – Ладно! Вот ведь чаек развелось…– и всё же быстренько упаковался, пока вся хата не слетелась. Часть, правда, насыпал на стол, на общак – всем желающим, а оставшееся опять скрылось в его бауле. Мишаня вновь достал пепельницу, и стал туда стряхивать уже шелуху, продолжая, уже поспокойней, ездить по моим свободным на данный момент ушам:

– Бывает, конечно, по кривой пойдёшь по старой памяти – и не тянет дальше, неинтересно, кайфа нет. А потом – слишком дорого это всё. Я как привык? – всё, что есть – в бой! После зарплаты, поссорился чего-то со своей, из-за Богдана, Пришёл он поздно – а она и меня изгоняла по городу, и сама чуть не убилась. Короче, говорю ей – посиди, придёт! – в гостях у кого-нибудь, за компьютером – так потом и оказалось. А она мне – ты ничего не понимаешь! И так далее – короче, поссорились. А у меня назавтра зарплата. Ах так, думаю! – на фаре иду после получки к мамке, оставляю НЗ, половину пресса… Говорю – мам, если приду пьяный, буду целоваться, умолять, плакать – не давай! А сам – раз я поскандалил со своей-то, значит – имею право – в плаванье! Гляжу, тут и Безик со своей рулит – и пошла жара! Глубокой ночью – шатаюсь, держусь, как в темноте, как слепой – вхожу в подъезд мамкин, нащупываю звонок – дверь открывается. Ничего не вижу, не соображаю, хуже, чем в "Иронии судьбы" – говорю, мам, пять косых мне отсчитай, и еще две – на такси! Чувствую – плачет, ругает меня, что-то уговаривает – бесполезно! Говорю, две косых на такси, пять – на карман, и я поехал продолжать. Чувствую – летит в лицо вся двадцатка. Я на автомате – отсчитываю пятеру, двуху, и – обратно, сволочь такая… Не хочу, а ведь иду. Ничего не вижу, не слышу – знаю, мать плачет, мать, матушка – не хочу, а все равно иду… Парадокс! Прилетаю обратно в бар, а Безик уже готов – приход по полной… Голова в грудь, контрольки аж до штанов. Помнишь, Безя?

Безик только встал – еще мрачный, суровый со сна, лениво щелкает семечки Хмурого за общаком, смотрит, как коралловые рыбки бесконечно снуют перед каракатицей… осьминог ползёт… Сюжет меняется – какой-то отчаянный американский беспонт снимает группера, который чуть не откусывает ему руку. Безик оживляется: