Россия в неволе

В Крыму Бела Куном были замучены десятки тысяч русских офицеров, поверивших его слову, что им разрешат просто сложить оружие. В одной из барж, с несколькими тысячами их, белых, утопленных в море, водолазы обнаружили, что на самом верху этой невообразимой пирамиды из тел – самый молодой, самый юный. Им, многим, не удалось спасти жизни, но удалось другое, без чего их подвиг бессмыслен – Российская, Белая Церковь – жива.

Их победа в том, что в американской земле, в одном из православных храмов, лежит нетленным один из величайших святых ХХ века, епископ Иоанн Шанхайский (Максимович), прошедший всю эмиграцию, через Китай, Францию – русский "босоножка", которого ещё при его жизни преподавали парижские богословы, как святого нынешних времён. Они говорили своим студентам, католикам, иезуитам: "Хотите увидеть живого святого? Сходите на рю де Клод Лоррейн. Если повезёт и встретите человека в православной монашеской рясе и босиком – это русский святой…"

Я был на этой тихой парижской улице. Был в его храме. Разговаривал с людьми, которые жили бок о бок с ним многие годы. Жил в тех покоях, где он жил. Стоял рядом с креслом, в котором он иногда придрёмывал ненадолго, в остальное время бодрствуя и молясь. Сесть в это кресло не решился – всё же у меня другой путь – а вдруг понравится? Но это будет для меня неестественно – мы идем в одном направлении, только своими тропинками, которые иногда вот так сходятся, и переходить на чью-то кому-то полезно. а кому-то нет. Хотя, секрет в том, чтобы дойти до конца…

Переночевав в соседнем кабинете, рядом с тем, где стоит это креслице, на третьем этаже церковных покоев, я спустился на второй, на кухню – приготовить завтрак, перекусить. На кухне суетился какой-то седой дедушка. Он не позволил ничего сделать – сам достал всё из холодильника, сам накрыл на стол, порезал хлеб, сыр, достал вино – и ранним парижским утром угостил нас по-русски, с разговорами и радушием, с нехваткой вина (все-таки французское…) и теплотой на сердце от выпитого. После завтрака дедушка, по виду живущий тут же, при церкви, позволил только убрать приборы – и живенько вымыл всё сам. Потом, стороной, я узнал, что это был тот, к кому мы приехали. Один из архиереев Русской Белой Церкви, видевшей многое и многих, живший и учившийся у Иоанна Шанхайского, одно имя которого иногда весило больше, чем законы государств – его словом спасены от смерти десятки тысяч русских в изгнании, уже было обречённых на смерть.

Ради него, ради того, что он, Иоанн, не успев сесть в поезд в из Брюсселя в Париж, прямо на перроне в назначенный час остановился и стал служить молебен – остановили весь состав, и ждали, пока он не спеша отслужит и сядет в свой вагон – это в Европе-то, где расписание поездов – нерушимо и неприкосновенно. В Европе, где жизнь расписана до мелочей, где люди – миллионы всего лишь объектов "общечеловеческого" организма, миллионы атомов, разбитые друг от друга тысячами причин и граней комфортно-бессмысленного бытия – практически миллионы бездомных, практически уже потерявших под гнётом Тельца свой дом – былую белую Европу.

И этот остановленный поезд – одно из немногих удивительных явных свидетельств того, что Европа, практически поверженная насаждением страстей и выпалыванием целомудрия и любви, держащая оборону на уровне своих наемных кредитных квартир и временных домов, пристанищ кочевников, – держащая последние рубежи при наступлении безликого, безобразного, унифицированного под евро, Голубого тельца – ждёт от нас, от России, и чуда, и защиты, ждёт от нас босоногой святости и такой же простой и искренней русской любви, и победы, и дружбы, и снятия печати с шестиконечной звездой.

И это – одна из основных задач нашего Белого движения: не только порядок у себя в доме, починенном или отстроенном во многом заново, но и порядок во всей Европе по крайней мере.

От нас ждут и нашей домашней победы, и прежнего, а может быть и большего морального влияния во всем мире. И поэтому при виде русской святости – останавливают поезда.