Россия в XVIII столетии: общество и память

«для Алексея Михайловича мысль о православных землях в составе Речи Посполитой как о землях, принадлежащих ему по праву и по достоянию “предков наших”, великих князей Владимирских, была усвоена с детства: то было наследие и завет прежних правителей».[470] Когда в апреле 1655 г. русское войско выступило в поход, его провожали нарочито торжественно: «Вся церемония была обставлена чрезвычайно пышно, подчеркивая смысл происходящего – войска отправлялись защищать православную веру и оскорбленную “государеву честь”, возвращать похищенные злым временем и иноверческой силой “дедины и отчины” московских царей. Война, таким образом, в устах ее инициаторов трижды обосновывалась как справедливая – конфессионально, политически и исторически. В свое время именно так поступали византийские императоры, объявлявшие войну “варварам”: ведь и они вели борьбу за восстановление своих попранных прав – границ Византии в рамках старых границ Римской империи!».[471]

Следует заметить, что в это время подкрепленный исторической аргументацией дискурс собирания земель оформляется в текстах Посольского приказа, а также появляющихся в среде украинского духовенства.[472]

И вновь, сперва Андрусовское перемирие 1667 г., а затем и вечный мир с Речью Посполитой 1686 г. временно сняли идею «собирания земель» с повестки дня. Как и в XVI в. в русской политической элите этого времени были влиятельные сторонники союза с Польшей, в частности, крупнейший дипломат этого времени А. Л. Ордин-Нащокин. В сущности, на протяжении всего этого периода шла борьба двух концепций русской внешней политики. Сторонники одной, которую можно обозначить как прагматическую и основанную на общегосударственном интересе, главную угрозу безопасности страны видели в Крымском ханстве и его стороннице Османской империи, а естественным союзником в противостоянии с ними считали Речь Посполитую. Сторонники другой – романтической и основанной на династических интересах – были в большей степени увлечены идеями защиты православных и возращения старинных вотчин. Понятно при этом, что и союз с Речью Посполитой был делом нелегким, поскольку в отношениях двух стран был немало противоречий и взаимных обид, а, с другой стороны, имелся опыт союзнических отношений с Крымом. Так или иначе, к концу XVII в. чаша весов склонилась в пользу первой концепции: присоединение левобережной Украины изменило геополитическое положение Московской Руси, приведя ее в непосредственное соприкосновение с Турцией и сделав, таким образом, неизбежным будущее военное столкновение двух стран, что заставляло смотреть на перспективы внешней политики более прагматично. К тому же и процесс «воссоединения», как показал опыт Ливонии в XVI[473] и Украины в XVII в., был далеко не столь простым, как могло казаться из Московского Кремля. По тонкому замечанию И. Л. Андреева, «было бы опрометчиво упрощать и сводить все дело к некому неодолимому взаимному притяжению народов. Воспоминание об общем историческом прошлом и этническая близость вовсе не были самодостаточными, чтобы обеспечить объединение. В основе таких решений лежит своеобразный “консенсус” интересов как всей нации в целом, так и ее ведущих социальных групп и властных элит. Достигался же он долго и мучительно.»[474]